Главное, дура ничего из этого даже не запомнила, будто я пустое место. Настолько ушла в свои молитвы и псалмы, что не обращала внимания на окружение? Ага, а влюбилась в главного долбодятла тогда как?

Хотя кто ее знает, может, амнезия? Частичная. Я когда-то читал в церковных книгах, что бывает такое с людьми, которых заставили сильно страдать. Они забывают конкретно то, что причинило боль.

Но тогда втройне несправедливо. Потому что, шатт, я эту святую сволочь пальцем не тронул, я ее вообще ничем не трогал, она сама полезла — раз. А вот драгоценные алые не только закрылись ею как щитом, но еще и выкинули потом на помойку, как ненужную вещь, — два!

Уж насколько я тварь, но такого не сделал бы никогда. У тварей тоже есть свой кодекс чести, знаете ли. Я могу вспороть живот врагу, я могу втереться в доверие к тому, кто когда-то мне нагадил, и от души нагадить в ответ.

Но не так. Не бросить и выгнать на улицу слепую девчонку, которая отдала глаза за возможность тебя же и спасти!

Короче, я зол. Вообще, это мое обычное состояние, я его люблю и в нем чувствую себя как рыба в воде. Но сейчас я зол в три раза больше, ярче и острее. Так бы и придушил кого-нибудь. Например, одну святую. Придушил, прижал к земле и…

Так. А это что за новости?! Какое еще, на хрен, «поцеловал»?! Откуда?! Почему?!

Осознание влепило по затылку, как камень из кустов. Захотелось взвыть и разодрать кому-нибудь глотку зубами. Чтобы кровь, чтобы агония, алая пелена в глазах и металлически-соленый привкус на губах. Губы, у-у-у…

Нельзя! Встал и пошел убивать рыбу в ручье. Нечего припасы за просто так тратить, если вон она — непуганая еда в омуте хвостом шевелит.

Ладно. Я не маленький ребенок. И прекрасно понимаю, что со мной происходит.

Ударил по очередной рыбе всплеском магии, одновременно оглушая ее и вышвыривая на берег. Бах.

Я. Хочу. Эту. Бабу.

Бах.

Чертову святую невинность с тупыми коровьими глазами и отсутствием мозгов и инстинкта самосохранения.

Бах.

Жаль, что тупых коровьих глаз у нее больше нет. Они ей шли…

Бах!

Интересно, когда она вспомнит, поймет или как-нибудь по-другому догадается, кто я, то сразу сдохнет от ужаса и омерзения или сначала попытается меня убить?

Шатта им, а не мою святую сволочь. Гонец из ордена искал именно ее, не ошибся я с мозговыми блохами. И придурок даже нашел «след», потому как чешет во весь опор в ту сторону, куда мы и не собирались. Я даже не поленился пробежаться туда и оставить еще пару намеков, которые надолго отвлекут алую братию от меня и моей добычи.

Это даст мне время, чтобы…

А собственно, чтобы что?

Чтобы окончательно забрать ее себе, приручить и заставить есть с рук, а там видно будет. Даже если она потом узнает, что все время улыбалась, готовила кашу и вообще доверилась убийце-некроманту, это будет интересно. Наверняка попытается убить. Эта, нынешняя святая попытается. Как она резко отрубила — «нет», и все. Не хочет знать бывших друзей. Хоть чему-то жизнь в моем лице ее научила.

И холуев у костра на площади она неплохо покромсала. Пришлось даже втихую добить того однорукого, который все не мог смириться с потерей конечности и мало того, что шипел по подворотням, так еще и планировал напасть ночью — тоже отомстить.

Нет уж. Это моя святая, и мстить ей буду только я.

— Нет так нет, — рыкнул, уже сунув ей в руки очищенную и пожаренную над углями форель, надетую на палочку. — Жр… ешь! Заночуем здесь, никто не побеспокоит. На эту звериную тропу ни один дурак не сунется, даже если найдет. Тут следы одной неприятной нечисти чуть ли не на каждом кусте во-о-от такими литерами нарисованы. И вообще, место плохое, все местные знают, что влезешь — сожрет, даже паладина. А к нам здешняя нечисть не прицепится, она свиней не употребляет и вообще не одобряет.

Объяснил и попытался запихнуть в себя куски еды. Через пару минут бросил бесполезное занятие: горло перехватывало от злости — на себя, на нее, на алых, на весь, шатт его, белый свет. А главное, чуть ли не впервые в жизни я не мог словами объяснить, чего так ярюсь.

— И все же… это немного эгоистично — заставлять друзей беспокоиться. Возможно, кто-то действительно хочет тебя вернуть и восстановить в сане? — Я сам не знал, зачем провоцировал. Может быть, привычная проповедь о моральных принципах святых идиотов казалась мне сейчас чем-то сродни успокоительному заклинанию? Типа мир на своем месте, еще не перевернулся.

— Все люди эгоисты. Это нормально. — Святая спокойно подула на жареную рыбу, аккуратно отламывая по кусочку и вынимая кости. Где-то в кустах в унисон с ее словами хрюкнул мертвый свин, словно соглашаясь.

Чего?! Что она только что сказала? У меня что, слуховые галлюцинации? Захотелось даже потыкать в девушку пальцем, чтобы убедиться в ее реальности. Потому что святая слово в слово повторила мои слова, которые я обронил при ней, когда блаженная читала мне свои проповеди в темнице.

— К тому же восстанавливать сан в том месте, из которого меня выгнали с насмешками и угрозами, та еще форма мазохизма.

Хорошо, что я рыбу отложил. Иначе еще не так подавился бы. Насмерть.

Алла

— А какие еще извращенные сексуальные практики ты уже успела узнать? И где? — Пока парень кашлял, я все думала: постучать его ладонью по спине или сам справится? Хорошо, что не постучала, а то мало ли каким намеком оно бы обернулось… кстати, «мазохизм» я сказала по-русски, ну, я так его для себя слышала, а понял он меня исключительно в местных терминах.

Впрочем, от перестановки слогов в «мазохизме» смысл извращения не меняется. И мне не очень хотелось поддерживать эту тему.

— Это же форель? — Я повертела жареную рыбку на палочке и осторожно откусила. — Вкусная… А почему здешняя нечисть не любит свиней?

— При жизни была вроде тебя, — фыркнул Инсолье и закопошился у костра, снова наводя там какой-то известный ему одному, но идеальный порядок. — Долбанутая религиозными обетами на всю голову. Даже после смерти не прошло. А от тебя кабаниной за версту несет, ты ж с ним чуть ли не в рыло целуешься. Еще немного — и в какой-нибудь деревне обвинят в скотоложестве. Так что поаккуратней на людях.

— Хорошо. — Я покладисто кивнула и, отложив в сторону рыбий скелетик для Хрюши, пошла к ручью. Умыться, может, посуду помыть. Хотя последнее — без шансов. Не знаю, почему мой спаситель так злится, но всю свою злость он вполне конструктивно преобразует в хозяйственную деятельность. Так что все уже до меня вымыли два раза, вытерли и даже упаковали обратно в телегу.

Вода скользила между пальцами, ласково гладила, свивалась в прохладные жгутики, оборачивалась вокруг запястий. Так уж вышло, что, потеряв зрение, я открыла для себя целый мир других чувств. И довольно скоро научилась получать удовольствие от простых вещей. Сейчас — от того, как обнимает ладони ручей.

Мне надо было посидеть тут одной и подумать.

Почему Инсолье так сердится? Он и вообще-то по жизни далеко не пряник, но сейчас прямо пышет жаром, как перегруженная дровами печь.

Он вернулся, хотя мог уйти и бросить меня. Я бы не пропала, конечно, но… почему?

Он буквально исходит ядом, стоит зайти разговору о неких «алых». Путем нехитрых размышлений я уже поняла, что это бывшие соратники тела, в которое я попала. И эти соратники поступили как последние скоты, если честно. Возвращаться к ним нет ни малейшего желания. И не только потому, что меня мгновенно рассекретят как самозванку.

Тут мы с Инсолье солидарны.

Но все же, почему его так задевает эта ситуация? Может, не мудрить на пустом месте, а спросить прямо?

Я уже почти решилась, даже встала, едва не поскользнувшись на камнях у ручья, но тут под ногой что-то хрустнуло. И я застыла соляным столбом.

Не каждый день наступаешь на человеческие кости. М-да… свиней местная нечисть, значит, не ест. А вот людей — очень даже.