— В итоге имеем мы бывалого параноика, который твою неуклюжую слепую маскировку раскроет на раз. Я уже молчу о твоей инаковости, которая так и лезет наружу, и незнании правил этой страны и мира. Сразу понятно, что тепличный цветок и баба. А там и про святую, которую ищут храмовники за изрядную звонкую монету, вспомнят. И даже если ты найдешь какие-то прямые доказательства его вины… он — местный добрый дедушка. А мы — непонятно кто, а если глубже копнуть — два проклятых чернюка. Да-да, ты изгнанная — тоже в их глазах не выше меня.

— Ты прав.

Я уже было открыл рот для продолжения, но тут же закрыл его. Да ладно! Шатт! Согласилась. То есть мозги в этой голове под повязкой все же есть. Тогда почему мне от ее согласия тошно?! Потому что согласилась и поникла, словно внутри нее свечу кто-то задул? Хотя почему «кто-то», я же и задул…

— Вот не надо мне тут сырость разводить. Ты всю дорогу такая была сволочь блаженная, посмотреть есть на что! Не смей сейчас киснуть, поняла? Я что-нибудь придумаю. Мы что-нибудь придумаем. Но утром! Когда выспимся и поедим. Не знаю, может, ты и способна скакать на своих ножках-палочках круглыми сутками, а я живой человек. Все! Отдыхать!

Зарычал мысленно и пошел собирать подушки. Святая у нас на кровати спит. А я, как пес, на полу, на одеялах. Даже думать не хочу, что она устроит, если я просто хотя бы намекну о том, что можно бы рядом лечь, кровать-то «супружеская», нам номер в соответствии с маскировкой выдали.

Лучше совью себе нормальное мягкое гнездо на полу и высплюсь. Потому что сил моих уже нет еще по этому поводу собачиться. И ладно бы она визг подняла про неприличное поведение и недостойное думание. А если опять вот это вот устроит — свечку погасит, уголки губ из вечной полуулыбки опустит вниз и превратится из знакомой сволочи в призрак усталой скорби? К шатту такое удовольствие!

— Мне кажется, на полу неудобно.

Эта фраза застала меня в полунаклоне с горой подушек в охапке и пригвоздила к месту, словно кочергой в зад. Что?!

— Тебе кажется, — не повелся я, перебирая те самые подушки, что служили «животом» святой. — На полу еще получше будет, чем на этой колченогой табуретке, которую жулик-хозяин выдает за кровать. Особенно если подушек взять побольше. Лучше скажи, какая из них та, на которую помочился твой пушистый недомерок. Тебе отдам.

— А ты понюхай и сразу поймешь. — Призрак скорби канул в ночь, слава всем мертвым богам, вернулся призрак слегка ехидной, как мне все время кажется, улыбки.

— Нет уж, сама как-нибудь, твоя блажь — тебе и нюхать.

— Я уже. — И эта зараза слепая показала мне еще одну подушку, которую, оказывается, не дала мне сгрести. — Переверну, и пусть малышка дальше на ней спит. А ты…

— А я сейчас упаду и сдохну от усталости, — вышло мрачно, зато честно. — Сама укладывай эту гадость… где она там? — пошарил за пазухой. — На! Развлекайся.

— Спасибо. — Имран пристроила в изголовье у самой стены подушку, а на подушку — кошку. Накрыла спящее (я зря, что ли, на себе эту блохастую пакость таскал? От блох, клещей и прочего внутреннего мира почистил, а заодно и усыпил до утра) чучело своей вуалью, а потом…

— Эй! Ты чего? Ты чего еще придумала?!

Алла

— Так будет честно. — И мысленно вздохнула, продолжая мысль: «Но неудобно».

— Честно вдвоем на полу валяться, а бесполезной кошатине отдать целую кровать? За которую мы, вообще-то, заплатили!

— Ну, раз ты не хочешь спать на кровати… хотя я не понимаю причины. Если только… Не беспокойся, я буду вести себя прилично, обещаю.

— Чего?! — Инсолье поперхнулся воздухом и долго кашлял. — Хочешь сказать, что я не ложусь в кровать потому, что опасаюсь твоих приставаний?

— А ты не опасаешься? Прости, но это так выглядит.

Он так забавно возмущался, что я не могла в очередной раз сдержать улыбку. Смеяться по-настоящему в этом мире мне еще не доводилось, а вот улыбаться… Впрочем, если вспомнить, то даже эта маленькая радость появилась у меня вместе с этим неугомонным существом.

— Ты, конечно, горазда магию воровать и щипаться, но если б я хотел этого избежать, то спал бы не на полу, а в другой комнате, — уязвленно заявил Инсолье, сгреб в охапку подушки и меня и потащил на кровать. Потом так же деловито стряхнул оттуда подушку с котенком, который жалобно мяукнул. — Вот, теперь все на своих местах. Да не ори ты. Вот, здесь горячая труба проходит, дымоход снизу. Ты на своей подушке не замерзнешь. Никаких «мяу», я сказал!

Вернулся и улегся, тщательно утрамбовывая меня к стенке. Так, словно опасался, что я ночью встану и убегу.

— Колыбельные петь не собираюсь, засыпай так.

— Хорошо. А хочешь, я тебе спою? — Сама не знаю, зачем предложила. Просто улыбка как прилипла к губам, так и не хотела уходить. Честно говоря, я не хотела думать, почему все именно так. В то, что мне вернут глаза, я не верила. Ну… почти. Какое-то безумное зерно надежды жило в груди и жглось даже сквозь неверие. Но даже если нет… впервые за очень долгое время в своей темноте я была не одна. Это было до головокружения хорошо и очень страшно. Страшно потерять.

— А ты помнишь колыбельные? Разве тебе память не подчистую стерло? — слегка напрягся Инсолье, поворачиваясь ко мне лицом.

— Можно ведь спеть без слов. — Я легла чуть поудобнее, пихнув его бедром, и он беспрекословно подвинулся. — Хочешь?

— Не то чтобы… просто никогда не слышал, как поют совы. Вдруг у меня от твоего пения уши отвалятся? — пробурчал Инсолье куда-то мне в плечо. — Хотя не попробуешь — не узнаешь. Давай.

Вообще-то я уже пела в этом мире, для Хрюши и для себя на лесных привалах. Просто чтобы успокоиться, наверное. И мне не показалось, что у меня особенно противный голос. Обычный. Не оперный ни разу и даже не эстрадный. Но его вполне хватало, чтобы тихонько мурлыкать мелодию, а слова произносить мысленно. Мне когда-то очень нравились песни группы с веселым названием «Немного нервно». Их оказалось очень легко и уютно вот так напевать.

Корабли мои…

Разбиваются вдребезги…

На песке…

Их бросаю без жалости…

Ты прости!

Но мне даже не верится…

Что мы войдем в открытую дверь…

Инсолье притих рядом, от него шло ровное успокаивающее тепло. И так хотелось верить, что мне теперь есть к кому идти в темноте. Пусть даже это ненадолго. Пусть потом будет больно. Больно всегда, собственно, так чего бояться?

— Это не колыбельная. Но сойдет, пернатая… — прошептал Инсолье мне на ухо, засыпая.

Утро пришло раньше, чем его здесь ждали. Влезло на кровать белым пушистым комком, у которого явно раньше времени прорезались глаза, коготки и громкий, пронзительный голос. И принялось ползать по нам, не разбирая спутанных во сне рук и ног.

— Чего? Уй… да вашу… нет, да что ж оно… Слезьте с меня обе!

Я, конечно, просто искала тепла во сне, но неудобно вышло. Разлеглась на своем спасителе как на подушке, еще и бедро на него закинула, прижав коленом… кхм. А когда оживший с утра пораньше котенок, которому мы еще не придумали имя, приполз нас будить, еще и принялась ерзать в полусне.

— Да вы издеваетесь! — взвыл несчастный. — Я что, железный, что ли?!

Так стремительно из моей постели еще никто не убегал. Надеюсь, я ему больно не сделала? Спали мы одетые, если что, все было более чем прилично. Но теперь я засомневалась — показалось, может быть? Ну, что мое колено упиралось во что-то, чего раньше не было.

— Успокой свое животное, женщина! — донеслось из-за ширмы, где послышался плеск воды и последующий отборный мат. Инсолье явно опрокинул на себя бадью с водой, а за ночь та наверняка остыла. На дворе весна, и в целом даже в лесу у костра не замерзнешь, если в одеяло получше укутаться. Но вода остывала, это я помню хорошо по ежеутреннему умыванию из котелка на привале.

— Прости, пожалуйста.