– Что за манеры, Радик, – раздраженно бросил Герман Бариевич, запахивая махровый халат, – врываться без стука!
– Но дверь была приоткрыта, – возразил человечек совершенно нормальным мужским тенорком. Он объехал Карину верхом, не спуская с нее острых черных бусинок. – Где-то я ее уже видел…
– Нравится? – спросил Гербарий, качнув носком вьетнамки податливое кресло.
– Не очень, – скривился Радик. – У нее слабо выражены паховые складки и длинноваты голени. Потом, я не люблю коленки с проступающими чашечками. Подожди… это же та самая, что жила в «черкизовском небоскребе»? Вот теперь узнал! Ее ФСК застукала? Почему ты не отправил ее в бункер?
– С этим всегда успеется… И потом, я полагал выдать ее за тебя. Тебе давно пора остепениться.
– Я подумаю, – всерьез пообещал человечек. Он еще раз объехал вокруг кресла, но в обратном направлении.
– Нет! Она совершенно не в моем вкусе! Я бы без лишних сантиментов пустил ее в дело.
– Видишь ли, – как бы оправдывался Герман Бариевич, – надвигается сезон деловых встреч. Мне нужна надежная переводчица. Я уже снабдил ее предохранителем.
– Ты совсем перестал со мной советоваться! – недовольно проворчал карлик. – Мы должны наконец поговорить.
Радик ловко соскользнул по передней лапе собаки и, перебирая по ковру руками, довольно проворно преодолел трехметровое расстояние, затем быстро вскарабкался на сиденье тренажера. Карина с ужасом узнала в его резвой поползи крабий бег паука-птицееда в ту жутковатую ночь. «Плюшевая игрушка» точно также, перебирая мохнатыми лапками, перебежала с ее кровати на приоткрытую лоджию. Но вспышка страха и омерзения тут же погасла в пустой блаженной истоме.
– Я хочу отдохнуть, Радик.
– Но это важно! Может, перейдем ко мне? – покосился безногий лилипут на Карину.
– Говори здесь. Она сейчас уснет.
Гербарий еще раз качнул кресло, и Карина уснула.
…В ту последнюю ноябрьскую ночь дождь мешался со снегом, и шквальный ветер, налетавший со Строгинского затона, громко мял железо старой крыши. Герман делал выписки из учебника нейрохирургии, когда в дверь его мансарды сначала постучала, а потом вошла, не дожидаясь разрешения, женщина в белом вязаном платье. Она была лет на десять старше его и не очень красива, может быть, даже совсем некрасива, но в ту минуту глухого осеннего одиночества она показалась прекрасной феей, случайно залетевшей в угрюмый заброшенный замок.
– Простите, нет ли у вас спичек? – робко спросила фея. – Керосинку разжечь нечем.
– Есть-есть! – страшно обрадовался будущий медик. – Я не оставляю их на кухне, потому что крысы грызут коробок и все рассыпают. И мыло грызут, – жаловался он нечаянной гостье. – Вы мыло не оставляйте. Обнаглели твари! Кота бы сюда.
– У меня дома есть кот, – улыбнулась женщина, – но он очень домашний. Мышей не ловит, не то, что крыс.
Они спустились вниз, и Герман помог Галине Сергеевне, так звали соседку, разжечь допотопную керосинку.
– Спасибо, спасибо, дальше я сама справлюсь, – бормотала женщина, явно чем-то взволнованная, потрясенная, убитая. – Спасибо вам, – погладила она его по руке. – Идите, занимайтесь, я не буду вас отвлекать.
Он поднялся к себе, но нейрохирургия уже не шла в голову. Перед глазами стояло белое вязаное платье, облегавшее довольно ладную фигурку. Мысль, что они останутся с ней вдвоем под одной крышей, лихорадила кровь и разыгрывала воображение. Он стал искать повод зазвать Галину Сергеевну к себе или напроситься в гости, однако придумывать долго не пришлось: на кухне раздался глухой стук, загремел медный самоварный поднос.
– Что случилось? – спросил он, выйдя на верхнюю площадку.
Вместо ответа слабый полувздох-полустон. Сбежал на кухню, где отчаянно кипел полупустой чайник. Галина Сергеевна лежала под лестницей с веревкой на шее. Крюк, который казался таким надежным, вывалился из подгнившей стены. Он-то и спас несчастной жизнь. Под нежным подбородком хотя и вздувалась странгуляционная борозда, известная Герману по учебнику судебной медицины, но Галина Сергеевна дышала. Он долго массировал ей похолодевшие кисти рук, потом оттащил довольно тяжелое тело к себе в комнату, уложил на постель, беззастенчиво отстегнул чулки, снял их, а потом так же старательно, как и кисти, растирал ледяные ступни.
– Боже, что вы со мной делаете, – прошептала она, – оставьте. Мне все равно не жить. Я уйду. Не надо…
Он напоил ее крепким горячим чаем, для чего пришлось сбегать на кухню, выскочить с чайником на участок, набрать воды из колонки и ждать полчаса, пока забурлит кипяток. Все это время женщина безучастно и неподвижно пролежала в его постели. Он так никуда и не отпустил ее, снял словно с большого манекена шерстяное платье, шалея от покорной наготы зрелого женского тела, лег рядом, грел ее, гладил, успокаивал, а потом взял ее с неистовством страсти, спрессованной четырехлетним солдатским воздержанием. Может быть, именно этим, сам того не сознавая, он ее и спас, вернул к жизни.
Под утро она рассказала ему о своей беде. Бывший муж, выпускник фармфака Борис Григорьевич Матвеев, с началом войны был направлен в закрытый центр медсанупра НКВД, а в сорок пятом его командировали в поверженную Германию в качестве эксперта по изучению и оценке научных разработок нацистских фармацевтов. В 1942 году немецкие химики по заданию военных медиков, обеспокоенных чудовищным наплывом раненых с Восточного фронта, синтезировали сверхэффективное обезболивающее вещество – метадон. Метадон по своему воздействию в пять тысяч раз превосходил известный всем морфин. Большую часть трофейных материалов вывезли американцы. Матвееву удалось воспроизвести технологию этого анальгетика, наладить выпуск, за что и получил орден Ленина. Но расплата за успех была ужасной. Испытав на себе несколько раз действие суперморфина, он не смог без него жить. В отличие от других наркотиков он не давал абстинентного синдрома (ломки), поэтому Галина Сергеевна далеко не сразу уличила мужа в пагубном пристрастии. Спохватилась тогда, когда родился Радик, Радомир – явный мутант. Когда через год выяснилось, что ребенок навсегда останется таким, какой есть, Матвеев бросил семью. Галина Сергеевна героически растила мальчика одна, таскала его по клиникам, возила к медицинским светилам. Тщетно. И вот вчера новый удар. Соседский мальчик возил Радика на самокате. Влетели под трамвай. Оба живы, но Радик, и без того обиженный судьбой, остался без ног. Этого пережить она не смогла, взяла веревку и приехала в Серебряный Бор.
– Я, я во всем виновата, – рыдала она у него на груди. – Я в то утро читала ему сказку Чуковского «Телефон»: «мой мальчик, мой зайчик попал под трамвайчик и ему перерезало ножки». Это ж надо такое написать! Я сама напророчила, накликала беду. Не надо было читать! Не надо!
Они провели вместе еще одну ночь, а утром поехали в больницу. Герман убедил ее, что у Радика еще есть шанс в жизни, что еще не все потеряно, он сам займется крохотным инвалидом. Через десять дней они забрали его из больницы домой, в двухкомнатную квартиру на Солянке, и стали жить вместе.
Герман поступил в медицинский. Существовали очень скромно – на студенческую стипендию и аптекарское жалованье Галины Сергеевны, которая, хотя и работала в Четвертом управлении, в «кремлевской аптеке», получала не намного больше рядовых фармацевтов. Герман охотно возился с мальчиком, учил его работать руками так, чтобы возмещать утраченные ноги; к десяти годам тот висел на руках и передвигался по висячим трапам, сеткам, трапециям с ловкостью мартышки. Он и походил на маленькую обезьянку, когда сидел на плече студента во время прогулок. Герман приспособил ему на грудь спиннинговую катушку и научил спускаться по леске с балкона их третьего этажа. По ней же он мог и подняться в дом, минуя лифт и лестницу, облюбованную злыми котами.
Однажды студент, навещавший иногда и свою «внебрачную тетушку», Валерию Валерьевну, вернулся от нее со щенком сенбернара. Бастинда принесла добрый приплод и ВэВэ раздавала «внеплановых» щенят всем, кто только брал.
