Солянкинский следователь Витя, пижонистый, но, видно, подающий надежды сыщик, весьма заинтригованный призом, обещал подключиться к работе самым серьезным образом.
Еремеев отыскал даже визитку Цикли и позвонил ему.
– Ладно, гражданин начальничек, наведем справки. Но задаточек вперед. Пятьсот баксов. За срочность работы.
– Когда привезти?
– Завтра в семнадцать часов. На Ваганьковском кладбище. У могилы Высоцкого. Место встречи изменить нельзя.
– Лады.
На этом активная часть розыска прервалась, потому что позвонил майор Тимофеев и доложил о прибытии яхты «с личным составом на борту». Еремеев, оставив Карине записку, погнал «джип» на станцию, где отыскал на запасных путях платформу с «Санта-Мариной». Дельф сиганул на него прямо сверху, сбил на междупутье и зализал вусмерть.
– Так ему и надо! – гудел сверху, стоя в кокпите раскрепленной и размачтованной яхты Тимофеев. – Нечего друзей под танк бросать!
Следом вылезла Лена. Оба они проделали рекордный пятисуточный путь из Севастополя в Москву в каюте, погруженной на платформу яхты. Как выразился Тимофеев, «зеленые» деньги открыли им «зеленую улицу». Платформу дважды очень удачно подцепляли к товарным составам, и вместо обычных ныне полутора месяцев добрались менее чем за неделю. По этому поводу на борту «Санта-Марины» состоялся торжественный обед, после чего Еремеев, оставив нужную сумму для разгрузки и спуска яхты на воду, отбыл в Москву, заскочив по пути в Засенежье за Артамонычем. Тот, переименовав замечательное творение ювелира Фаберже в «яйцо Беранже», пообещал пошуровать по старым малинам.
Грохот трамваев возле ворот Ваганьковского кладбища вяз в плеске дождя. Серый нудный дождик озарялся вспышками трамвайных дуг; эти голубые «молнии» да грохот чугунных колес превращал его в жалкое подобие отшумевших на Москве летних гроз.
Еремеев терпеливо дожидался в «джипе» назначенного часа. Цикля не опоздал. Он появился у бронзового барда в карденовском плаще и кожаной шляпе.
– Здравствуй, лошадь, я – Буденный! – приветствовал он бывшего «гражданина начальника». Еремеев молча передал ему конверт с задатком. Цикля пересчитал «франки».
– А бутыльманчик захватил?
– Об этом речи не было.
– Как не было? Зачем же мы сюда перлись? Сегодня ж Сонькин день! Ах, да… – досадливо махнул Цикля. – Откуда ж тебе знать!.. Ну, идем в комок, возьмем пару «сабонисов». А то народ нас не поймет.
На прикладбищенском рыночке они взяли две литровые бутылки легкого вина (оба за рулем).
– Что за Сонькин день?
– День рождения Соньки Золотой Ручки. Она же здесь, в Ваганах, похоронена. Все блатари на могилке ее собираются.
Могилка легендарной воровки оказалась довольно монументальным сооружением, увенчанным мраморной римской богиней – «Сонькой» – под железной ржавой пальмой, стоявшей над памятником в натуральную величину.
На ближайших холмиках, плитах, камнях и скамеечках расположились десятка три блатарей самого разнообразного вида и пошиба. Они потягивали винцо, поплескивали водку на Сонькины камни. У ног мраморной богини стояла корзинка из-под цветов с надписью «На панихиду и реставрацию памятника», полная пятидесятитысячных купюр. Ствол железной пальмы пестрел множеством ленточек, завязанных «на фарт», воровское счастье.
Циклю здесь знали, приподнимали шляпы, пожимали руки. Он солидно пошушукался с пожилыми, хорошо одетыми мужиками и, получив, видимо, разрешение, встал под пальму.
– Господа фраера! Всех с праздничком! Прошу прощения за гвоздь в тыкву, но триста баксов за одно слово «где»?
– Чего где! – послышались голоса. – Кончай на макароны выделываться, Цикля!
– Будь проще.
– Чего шакалишь?
Выждав тишину, Цикля сообщил:
– Позавчера на Солянке почистили хазу. Дом, где магазин «Балтика». Работали по «видакам» и «ящикам». Но взяли яйцо.
– Чего-чего? – послышались смешки.
– Хреновину из малахита в серебре. Вроде пасхального яйца. Внутри – церковь. Три сотни баксов, кто скажет где, и три куска «зеленых», кто вернет взад.
Поминки притихли, потом загалдели. Приглашенный аккордеонист рванул «Мурку». Присев на ствол спиленного дерева, Цикля наполнил белые пластмассовые стаканы, снятые с прутьев чьей-то оградки, фиолетовым ежевичным вином.
– Ну, давай, – протянул он стаканчик Еремееву. – За Софью Иванну нашу, златорукую.
Дождик не унимался, а народ все прибывал. Одни чинно здоровались, другие крепко обнимались. Со стороны казалось, будто собираются на сходку ветераны одного предприятия или болельщики одного футбольного клуба.
Цикля уже поглядывал на часы, давая понять, что пора закругляться, когда к ним подошел златозубый, губастый парень в белой куртке с красными молниями. Лоб уродовал ожоговый рубец.
– Вы, что ль, насчет Солянки?
– Мы, мы! – с надеждой подтвердил Еремеев.
– Так вот, ищите свое яйцо на вернисаже. В Измайлово.
– Точно знаешь? – впился в него Цикля.
Губастый замялся, криво усмехнулся.
– Точно только Бог знает… В общем, ищите тещу кубика Рубика. Кубаря нашего знаете?
– Не имели чести! – картинно напыжился Цикля и протянул парню свой стаканчик, наполненный остатками вина. Тот, уже под легким газом, принял угощение.
– Теща у него заикается. Грудастая такая. Она всякую хурду-мурду продает. Обычно посреди Главной аллеи… Да найдете.
Цикля поиграл бровями, оценивая информацию.
– Ну ладно, это лучше, чем ничего… Но за неточность наводки сто с костями. Отслюнявь ему двести!
Еремеев отдал парню две стодолларовые купюры.
– Хватит?
Зеленые бумажки исчезли под красной молнией, и белая куртка неспешно удалилась.
– Найдешь яйцо, будешь должен триста, – милостиво скостил сумму гонорара Цикля.
Они разъехались на своих машинах в разные стороны. Свет подфарников дымился водяной пылью дождя.
Зато утро выдалось погожим. После недели дождей Москва сушила свои газоны на скупом солнце бабьего лета.
Прочесывать вернисаж Еремеев призвал Леонида Татевосяна, Артамоныча и Тимофеева. Он припарковал «джип» на платной стоянке, и все четверо растворились в колышущемся людском море.
Измайловский вернисаж, одна из первых и обширнейших московских толкучек, разительно напоминал послевоенный немецкий «шварцмаркт», каким его представлял себе Еремеев по рассказам отца. Продавали все и продавалось всё, как будто на аллею старого парка вытряхнули содержимое всех московских чуланов, лавок старьёвщиков, музейных запасников, художественных студий, книжных развалов, армейских цейхгаузов, церковных ризниц…
Глаза разбегались.
Молодой человек артистического вида примерял пластиковые маски с хрущовской лысиной, сталинскими усами, брежневскими бровями, горбачевской «кляксой». При этом мастерски копировал то грузинский акцент, то генсековское косноязычие.
– Наше дэло правое – сажат левих!
– Верной дорогой идете, товарищи!
– Дарагия друззя… Я глубоко удвлетворен достижениями сисисьних стран…
– Кукуруза – это масло, молоко и мясо!
– Дорогие товарищи! Процесс уже пошел в русле нашего консенсуса, и мы держим руку на пульсе.
– Дарагия друззя…
Парень в парадной генеральской шинели жонглировал офицерскими фуражками – авиационными, флотскими, танкистскими, пехотными.
Седоусый дед отчаянно дудел в помятый пионерский горн, предлагая «струмент» за бутылку водки.
Семилетний школьник выставил на продажу свои автомобильчики, плюшевого Мишку и старика Хоттабыча с длинной синтепоновой бородой, в загнутоносых парчовых туфлях.
– Дурдом на прогулке! – изрек Тимофеев, оглядывая торжище.
Они пошли по самоварным, иконным, посудным, книжным рядам, разбившись на пары.
У Еремеева защемило сердце, когда он увидел бабусю, продававшую свои очки, пачку грузинского чая и глиняный вазончик со столетником.
– Сколько за все это, мамаша?
– За все? – переспросила старушка, не веря в свое торговое счастье.
