От причины Варанкин перешел к следствиям. Прозвучала длинная фраза на немецком.
«Чувствуете? – спросил он. – В этом языке ясно отпечаталась душа немца, музыканта и философа, но одновременно грубого солдата, тевтона. А вот речь британца…»
Последовало несколько слов на английском.
«За ними, – констатировал Варанкин, – вырисовывается сухая, чопорная фигура англичанина, коммерсанта и мореплавателя, который знает, что время – деньги, и стремится как можно короче выразить свою мысль. А теперь вслушаемся в божественные звуки испанского языка…»
Варанкин задумался, но единственное, что ему удалось выудить из памяти, было: «Буэнас диас, сеньорита».
В группе студентов кто-то прыснул. В ответ сказано было, что для анализа химического состава воды вовсе не нужно черпать ее ведрами, достаточно капли. В любой, самой незначительной реплике отражается душа языка, а в языке – душа народа. Эсперанто вобрал в себя черты всех основных языков Европы, каждый европеец найдет в нем что-то родное для себя: француз, итальянец, испанец – знакомые корни, немец – способ образования сложных понятий путем соединения слов, поляк – ударение на предпоследнем слоге, русский – свободный порядок слов в предложении. В то же время ни один из национальных языков никогда не станет международным из-за присущего всем нациям тщеславия.
«А латынь?» – робко спросила какая-то девушка.
Варанкин с удовольствием принялся объяснять ей, что да, латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но можно ли составить на ней такую, скажем, простейшую фразу: «Вынь из кармана носовой платок и вытри брюки?» Нельзя, потому что древние римляне брюк не носили, карманов у них не было, и носовыми платками они не пользовались. На латыни можно сказать только «вынь» и «вытри». А что? Чем?
К концу первого занятия прошли алфавит и записали десятка два слов. Забегая вперед, Варанкин упомянул, что суффикс – ин в эсперанто обозначает существо женского пола: бово – «бык», бовино – «корова», патро – «отец», патрино – «мать».
Вот тогда-то в заднем ряду и поднялся Даневич. Варанкин поначалу не узнал его из-за темных очков.
«А что, собственно, мешает, – спросил студент, – заменить слово патрино словом матро? Оно куда понятнее любому европейцу».
Этот невинный, казалось бы, вопрос привел Варанкина в ярость. «Вон отсюда!» – заорал он.
Студент пожал плечами и вышел, хлопнув дверью.
«То, что предлагает этот якобы наивный молодой человек, – в гробовой тишине заговорил Варанкин, – для нас, товарищи, абсолютно неприемлемо. Эсперанто – не машина, где вместо одной детали можно поставить другую, технически более рациональную. Это живой организм, в нем любой удаленный член можно заменить только протезом. А как бы ни был хорош протез…»
Позже выяснилось, что Даневич явился на занятие в расчете завербовать какого-нибудь легковерного новичка в организованную им университетскую группу идистов. Так называли себя сторонники языка идо. В 1907 году француз де Бофрон создал его на основе эсперанто, в котором, как он полагал, слишком много логики и мало живого чувства, не хватает исключений, одухотворяющих самый бедный естественный язык, ведь исключение из правила – не ошибка строителя, но с умыслом оставленная пустота в кирпичной кладке, вмурованный в нее глиняный кувшин, без чего стена остается глухой, не способной рождать эхо в ответ на человеческие голоса.
«Хам, смеющийся над наготой отца своего», – говорил Варанкин об этом французе, под отцом разумея Заменгофа. Сикорский настроен был более миролюбиво, но и для него само существование двух почти одинаковых международных языков казалось лишенным смысла и даже вредным. Тем не менее Свечников побывал в университете, где Даневич собирал свою команду, там ему объяснили, что «выращенный в колбе гомункулус» изначально был нежизнеспособен, де Бофрон взял костенеющий в бессилии «красивый труп», отбросил всё лишнее, а из остатков слепил младенца, готового к саморазвитию, ибо в нем живет «дух первозданного хаоса». Скоро младенец превратится в гиганта и одной ногой встанет на Урале, другой – на Пиренеях.
Свечников узнал, что слово идо на эсперанто означает «потомок, отпрыск», что идисты вместо патрино говорят матро, что в идо-языке имеются неправильные глаголы и нет обязательного, «как в казарме», согласования прилагательных с существительными в падежах и числах. Порядок словообразования тоже куда более свободный и не подчинен «палочной дисциплине», как в эсперанто. По мнению Даневича, эсперанто – промежуточная ступень в развитии международного языка, а идо – высшая, поскольку сотворен не из грубой персти национальных наречий, а из эсперанто, то есть из материи очищенной, как Ева создана не из глины, а из Адамова ребра.
Свечников остался глух к этим аргументам. Для него важен был вопрос массовости, а похвалиться многочисленностью идисты не могли, во всем мире их насчитывалось человек триста, в городе – четверо, да и те по своим политическим взглядам тяготели к анархизму.
Гомаранисты с пеной у рта доказывали, что с Даневичем никакие компромиссы невозможны, но Свечников, войдя в правление клуба, первое время проявлял терпимость в надежде избежать раскола и хотя бы на местном уровне сохранить единство эспер-движения в пределах допустимой фракционности. Лишь к весне 1920 года очевидно стало, что это утопия.
Даневич первым начал военные действия, вызвав на публичный диспут презираемых им заменгофцев. Так, всех валя в одну кучу, он именовал и эспер-пацифистов типа Сикорского, и группу Варанкина, и близких ей лантистов, и пролетарских эсперантистов. Диспут прошел в университете и закончился потасовкой, после чего отношения порваны были напрочь. Идистов исключили на общем собрании членов клуба, однако вскоре к ним переметнулось несколько интеллигентов. Даневич принял их с распростертыми объятиями. Оправдываясь, перебежчики ссылались на труды де Бофрона, будто бы сильно их впечатлившие, но на самом деле это был завуалированный под формальные расхождения протест против проводимой Свечниковым генеральной линии. Кому-то не хотелось участвовать в коллективном переводе на эсперанто материалов Конгресса 3-го Интернационала, других пугала перспектива по мобилизации угодить на Польский фронт в составе отряда особого назначения, который мечтал сформировать Свечников. После того как он вынес на обсуждение этот проект, лагерь Даневича пополнился еще тремя ренегатами.
Тогда же под его мятежное знамя встали трое городских непистов во главе с Петей Поповым.
Язык непо, детище московского математика Федора Чешихина, тоже был создан из эсперанто, но на основах, прямо противоположных принципам де Бофрона. На взгляд Чешихина, творению Заменгофа недоставало как раз логики, а хаоса там было в избытке. В отличие от идистов словарный запас эсперанто он сохранил в неприкосновенности, зато радикально переработал грамматику. Слова остались прежними, но отныне должны были жить по Чешихину, а не по Заменгофу. Отсюда и название языка, думал Свечников, пока не узнал, что непо на эсперанто значит «племянник». Этот язык был не прямым его потомком, как идо, а боковой ветвью по нисходящей линии.
Для Даневича доктор Заменгоф был скучный педант, усвоивший все пороки талмудистской науки, для Попова – неряшливый местечковый мечтатель без царя в голове. Трудно было вообразить, что идисты когда-нибудь объединятся с непистами, но тех и других роднило страстное желание расплеваться с общим прародителем. На этой платформе они в итоге и сошлись. Правда, не вполне ясно было, кто из них представляет собой правую оппозицию, а кто – левую. Разобраться в этом простом, казалось бы, вопросе Свечников не мог и мучился, не понимая, с кем следует бороться в первую очередь.
Чаша терпения переполнилась, когда Даневич сумел обольстить начальника отдела просвещения губисполкома. В результате он получил доступ к бывшей епархиальной типографии, напечатал сотню брошюр с тезисами идизма и пачку листовок с карикатурой на Заменгофа. Творец эсперанто четвертый год лежал в могиле, но эти ребята избрали его своей мишенью, хотя без него не было бы их самих. На листовках Ла Майстро изображался шарообразным китайским божком, которого через задний проход велосипедным насосом надувают жрецы-гомаранисты. Попов с Даневичем расклеивали эти бумажки в университете, брошюры отдавали в библиотеки, подбрасывали в училища, в школы 2-й ступени, добрались до сепараторного и даже до пушечного завода.
