— Уж ладно… Дальше-то чего тебе?

— Дальше? — Он сделал вид, что потерял нить. — Ах, дальше! Так ты сама рассказывай, что после сберкассы-то было.

— Домой возвернулась. — Она недоуменно фыркнула. — Известно.

— Зачем же домой?

— Сберкнижку оставить. Еще потеряешь, не ровен час.

— И Георгий Мартынович был на месте?

— Куды ж он денется?.. С утра засел кипятить. Упрямый, ой же упрямый! — певуче протянула она, раскачиваясь всем телом. — Сколько раз, бывало, учу, а с него как с гуся вода. Знай себе кипятит и смеется. Терпеть этого не любила!

— Постой-постой, бабуся, — остановил Люсин. — Чего-то я тут недопонимаю. Чему ж ты учила Георгия Мартыновича?

— Дак зелье готовить, обыкновенно. Где же это видано, чтобы траву день и ночь кипятить? Ее али запаривать надо, али варить, сколько назначено. Он и сам, чай, знал. Мало я пользовала его, что ли? В тот год еще, помню, когда он на Шатуре занемог…

— Вот видишь, как дело у нас пошло, Аглая Степановна. — Люсин осторожно вернул старую женщину к событиям того отмеченного лишь первой вешкой дня. — Про зелье и про Шатуру твою мы еще побеседуем, а сейчас ты лучше про сберкнижку разобъясни. Где она у тебя?

— Дак нету! — Она чуть ли не с торжеством хлопнула себя по колену. — Как и быть-то, не знаю. За дрова платить надо, стекольщику пять рублев. Деньги все кончились почитай, а книжка тютю… Пропала.

— Это каким же манером, Аглая Степановна?

— Вернулась домой, полезла в ящик, а ее и след простыл. — Она показала на разделочный столик между мойкой и холодильником. — Заявить теперь надо али еще как?

— Заявить, Степановна, непременно заявить, — посоветовал Люсин, с упоением ощущая, как его все быстрее и быстрее выносит на нужную колею. — Номер книжки хоть помнишь.

— Как же, прости господи, — испуганно помрачнела старуха. — Кабы помнила… Без номера-то небось не вернут?

— Вернут-вернут, — пообещал Люсин. — Восстановить книжку можно. Я тебе пособлю… Кстати, на чье она имя?

— Дак евонная она, а я по доверенности.

— Тогда плохо дело, Степановна. Пока не установят, что с Георгием Мартыновичем приключилось, счетом пользоваться ты навряд ли сможешь. Это я тебе точно говорю… Других средств у тебя нет?

— Пенсия мне идет. — Степановна устало обмякла. — Сорок шесть рубликов, да рази их хватит на дом? Одного свету уходит шестнадцать, а дрова… Сам мне и трогать пенсию-то не велел. Свою доверенность написал.

— Пенсию тебе туда же перечисляют? — болезненно ощущая, как от него ускользает нечто исключительно важное, все же поспешил уточнить Люсин. — В сберкассу?

— Туда, батюшка, туда. — Окончательно проникшись доверием, Аглая Степановна обнаружила явное стремление заручиться люсинской благосклонностью. — Уж ты разберись, что к чему, а то как бы, не ровен час, меня на улицу не выкинули. — Она подавленно всхлипнула. — Сам-то уж не заступится. Я намедни и панихиду по нему отслужила…

— Не поторопилась, Степановна? Ведь ничего пока не известно.

— Тебе, может, и неизвестно, а я дак усе знаю. — Она торопливо перекрестилась. — Еще будешь чего спрашивать?

— Обязательно, — Люсин ответил ободряющей улыбкой. — Мы, кажется, на сберкнижке остановились? Твоя-то хоть при тебе?

Аглая Степановна встревоженно привстала со скрипучего табурета и выдвинула почти до отказа заветный ящик.

— Лежит, — облегченно вздохнула она. — Куды денется?

— Ну-ка, позволь. — Люсин словно невзначай зафиксировал в памяти общую, очевидно скопившуюся за несколько лет, сумму. — А эту тридцатку небось на гостинцы сняла? — спросил он, взглянув на последнюю дату. — То-то, я смотрю, в один день.

— В один, батюшка, в один, — подтвердила Степановна. — Я и платить-то надумала, чтоб зазря потом не ходить.

— Все правильно, — отвечая скорее на свои потаенные мысли, кивнул Люсин. — За одним, впрочем, исключением. Куда могла деваться сберкнижка?

— Вот и я маюсь: куда?

— Почему сразу не заявила о пропаже? Я тебя, помнится, спрашивал, все ли на месте. Ведь спрашивал, Аглая Степановна?

— Дак я только после хватилась, — удрученно вздохнула она. — Когда стекольщика позвала.

— И что же стекольщик? — вновь глубоко уйдя в себя, пробормотал Люсин. — Небось обождет?

— Обождет, батюшка, он свой. Куды денется?

— Значит, сберкнижкой вы с Георгием Мартыновичем пользовались вдвоем, обращаясь к Степановне, рассуждал вслух Люсин. — Сберкнижка, как ты говоришь, пропала. Отсюда мы с известной уверенностью можем заключить, что взял ее не кто иной, как твой Георгий Мартынович. Могло такое быть?

— Вестимо, могло, — охотно подтвердила она. — Деньги потребовались, вот он и взял.

— Я позвоню от тебя, Аглая Степановна, не возражаешь? — Владимир Константинович прошел в знакомый кабинет, где уже был наведен относительный порядок: выметены битое стекло и прочий мусор, подвешены на прежнее место полки. Только стопки тетрадей и книг, бережно накрытые газетами, жались друг к другу в дальнем углу от окна. Словно ждали, что со дня на день вернется хозяин и заботливо расставит по заветным, раз и навсегда назначенным местам.

Стоя возле телефона, Люсин испытывал знакомую до тошноты нерешительность. Она настигала его всякий раз, притом абсолютно внезапно, когда после долгих мытарств и окольных блужданий обозначался, вызывая краткое нарушение сердечного ритма, отчетливый след. Вместо того чтобы с удвоенным рвением устремляться в погоню, хотелось остановиться, перевести дыхание и еще раз мысленно оценить проделанный путь. Выполнить столь мудрое и спасительное намерение ему, однако, редко удавалось.

Преодолев минутную растерянность, он давал волю фантазии, повинуясь только инстинкту. Трезво мыслить в такие минуты Люсин совершенно не мог. Только действовать, отвоевывая упущенные секунды.

И на сей раз Владимиру Константиновичу стоило немалых усилий унять расходившееся сердце. Он заставил себя сосчитать до ста и только тогда взял трубку. Прочистив кашлем пересохшую гортань, вызвал междугородную.

— Мосгорпрокуратура, Гурова срочно. — И назвал номер солитовского телефона.

«Жаль, никто не догадался записать, — подумал Люсин, проходя мимо электросчетчика. — Уж я бы вычислил, когда рванула эта самая колба и полетели пробки».

Вычислить и впрямь было нетрудно. Пометив в квитанции последнее показание, Солитов словно веху поставил, прежде чем кануть в небытие.

От счетчика исходило уютное, едва различимое жужжание. В узкой прорези проблескивало серебристое колесико с красным мазком. Медленно наползала рельефная цифра в крайнем окошке. Немой свидетель, выбросивший сигнал бедствия, когда в доме случилось несчастье. Но люди не заметили второпях, прошли мимо. Местный умелец дядя Володя поспешил ввернуть новую пробку и закрутилось, запело колесико, стирая следы.

Телефон все не звонил, и Люсин вернулся к Аглае Степановне. Старуха успела снять с огня клокочущий котелок, исходивший сытным грибным духом.

— Будешь похлебку-то? — спросила, вытирая руки застиранным передником.

— Обязательно! — Люсин жадно втянул носом воздух и закатил глаза. — О-о!

— Трескай. — Она разлила густое варево в миски, крупно нарезала черный тяжелый хлеб и бросила на стол обсосанные деревянные ложки.

— Опенки! — благодарно оценил Владимир Константинович, ощущая до дрожи родное прикосновение дерева. Когда-то, в иной жизни, бабушка потчевала его из такой же липовой потемневшей ложечки, невесомо и гладко сновавшей во рту. Давным-давно нет бабки на свете, нет и ее тихого домика с полосатой кошкой и огородом, где рос упоительно сладкий горошек и скромно склонялись золотые шары. Но в каждой клеточке тела живет благодарная грустная память…

— Может, лафитничек тебе поставить? — подперев щеку натруженной ладонью, предложила Степановна. — У меня хорошая есть! Семитравочка! Али на смородиновых почках попробуешь?

— Я бы попробовал, — жалостно вздохнул Люсин, — да неможно, Степановна. Служба. А за похлебку спасибо. Сто лет такой не едал. Опенки тут собирала?