Анжелика, расстроенная и растерянная, заметалась по комнате.

– Святой воды! Подайте мне святой воды! – крикнула она. – Ради Бога, святой воды! Я понимаю, что с такими исчадиями ада нужны и кропила, и заклинания…

При этих словах Амбруазина громко расхохоталась. Она смеялась до слез…

– Ах, вы самая удивительная женщина из тех, что мне приходилось встречать, – выпалила она наконец. – Самая дивная… самая неожиданная… Святой воды!.. Это замечательно!.. Вы поистине неотразимы, Анжелика, любовь моя!..

Выговорившись, она встала, посмотрела на себя в небольшое зеркало, стоявшее на столе, облизнула пальцы и поправила ими свои тонкие брови.

– …Да, это правда, я посмеялась с вами, как давно уже ни с кем не смеялась… Вам удалось меня развеселить… О, эти дни в Голдсборо… ваше общество, ваши смены настроения, полные фантазии… Любовь моя, мы созданы друг для друга.» Если б вы захотели…

– Довольно! – крикнула Анжелика и бросилась вон из дома.

Она бежала как безумная, спотыкаясь на каменистой дорожке.

– Что с вами, мадам? – бросились ей навстречу королевские невесты, перепуганные дикими криками, которые неслись из дома, где схватились две женщины.

– Где Пиксарет? – бросила им Анжелика, переводя чихание.

– Ваш дикарь?

– Да! Где он? Пиксарет! Пиксарет!

– Здесь я, моя пленница, – послышался голос Пиксарета, вынырнувшего невесть откуда. – Что ты хочешь?

Она взглянула на него растерянно, так как от волнения забыла, зачем его звала. А он смотрел на нее с высоты своего огромного роста, и на его лице цвета обожженной глины, словно кусочки агата, блестели живые черные глаза.

– Пойдем со мной в лес, – сказала она на языке абенаков, – побродим лесными тропами… Там, в святилище Великого Духа… затихают все боли…

Индеец, а за ним и Анжелика вышли из селения и быстро зашагали к опушке леса. Они вошли в лес и двинулись Между сосен и елей, покрытых из-за долгой засухи серой пылью. Деревья и кусты подлеска, местами уже тронутые увяданием, радовали глаз красноватыми тонами листвы; иногда Анжелике и Пиксарету приходилось пересекать целые поляны, покрытые кустиками черники и брусники, ягоды которых превращали землю в роскошные ковры, тянущиеся вдоль всего побережья.

Затем они вступили в темную глубь леса. Пиксарет шел быстро, но Анжелика легко поспевала за ним, подталкиваемая смутной опасностью, какую таила в себе остановка. Она знала, что тогда на нее снова накатила бы горячая волна, которая сжимала ее сердце, затрудняла дыхание и грозила гибелью.

Выйдя на поляну, за которой между золотистыми стволами сосен виднелось море, Пиксарет остановился.

Он уселся на пенек, поднял глаза на Анжелику и с насмешливым видом взглянул на нее снизу вверх.

И тогда горячая волна в ее сердце спала и рассыпалась. Словно подкошенная, она упала на колени перед индейцем, погрузила лицо в густой черный мех его медвежьей шкуры и безудержно разрыдалась.

– Женщины имеют право на слезы, – сказал Пиксарет с удивительно доброй улыбкой. – Плачь, моя пленница! Яды, накопившиеся в твоем сердце, будут смыты слезами.

Он положил руку ей на голову и терпеливо ждал. А она плакала, вложив в рыдания все свое существо, не осознавая даже в этой круговерти событий действительных причин своего горя, которому Анжелика полностью отдалась после того, как были прорваны плотины ее мужества, а ее стойкость отступила перед человеческой слабостью; это была физическая разрядка, которая спасла ее от безумия, что бывает в те редкие минуты, когда человек принимает себя таким, каков он есть, испытывая внутреннее примирение между тем, что он знает о себе и тем, чего не знает; и эта слабость в конце концов обернулась благотворным наслаждением. Страдание, которое разрывало ей сердце, смягчилось, уступило место спокойствию, чувству умиротворения, ее боль ослабела и утихла.

Отзвуки катастрофы постепенно замерли, сменились мрачной тишиной, из которой постепенно возрождалось ее изболевшееся, ослабленное случившимся «я». Из глубины души возник вопрос: «Что же делать дальше?» Она вытерла глаза. Без поддержки она не устояла бы после такого удара. Но рядом был Пиксарет. На всем протяжении этих странных событий Анжелика чувствовала его человечное, благожелательное присутствие. Не все еще потеряно. Пиксарет сохранил веру в нее.

– Его нет здесь, – сказала она наконец прерывающимся голосом. – Его нет здесь! Он уехал, и я еще не знаю куда. Что-то с нами будет?

– Нужно ждать, – ответил Пиксарет, вглядываясь в затянутый дымкой морской горизонт, видневшийся между деревьями. – Он преследует врага и должен скоро вернуться.

– Ждать, – повторила Анжелика, – здесь? Рядом с этой женщиной? Встречать ее каждый день, видеть, как она торжествует, как издевается надо мной… Нет, это свыше моих сил!

– Чего же ты хочешь в таком случае? – повысил голос индеец. – Чтобы победа осталась за ней?..

Он склонился к Анжелике и указал пальцем на деревню.

– Следить за своей противницей, не давать ей ни минуты роздыха, ловить каждое ее слово, чтобы вскрывать любую ее ложь, плести сеть, в которой она должна погибнуть. Как же ты хочешь проделать все это, отказываясь жить на месте действия? Эта женщина – настоящая дьяволица, я это знаю, но ведь и ты, как я понимаю, не сложила еще оружия.

Анжелика спрятала лицо в ладонях и, как ни старалась, не смогла удержать нового приступа рыданий. Ну как дать понять Пиксарету, что именно доставляет ей особую боль?

– Однажды летом мне пришлось побывать в долине Пяти Племен, – рассказывал Пиксарет. – Я был один… Каждую ночь я пробирался в деревню, проникал в один из тех длинных домов, в которых ирокезы ночевали обычно по десятку семей в каждом, и снимал скальп с одного из спящих воинов… Днем они выслеживали меня… И чуть не каждую минуту мне приходилось разгадывать их хитрости… Я не успевал перевести дыхание, позабыл, что такое нормальная жизнь, в неустанном стремлении оставаться невидимым и готовить успех следующей ночной операции. Они знали, что это действовал я, Пиксарет, вождь наррангасетов, но им ни разу не удалось не то что схватить меня, но даже увидеть. Когда у меня на поясе накопилось двадцать скальпов ирокезов, я покинул эти места. Но и по сей день в долине Пяти Племен живут предания о том, что я тогда был способен превращаться в привидение. Так и ты можешь оставаться здесь, среди своих врагов, но более сильная и ловкая, чем все они, чтобы готовить их поражение и свою победу.

– Я боюсь, – прошептала Анжелика.

– Я тебя понимаю. Гораздо легче бороться против людей, нежели против дьяволов.

– Не эту ли грозившую мне опасность ты заметил тогда, придя в Голдсборо, чтобы потребовать за меня выкуп? – спросила она.

– Да. Я внезапно обнаружил тени и расслышал шорохи, характерные для злых духов. Исходили они от тех, кто присутствовал в том зале. Ты была окружена ими… Мне пришлось уйти, чтобы и самому избавиться от их злокозненного влияния и обрести ясность ума.

– Почему же ты меня не предупредил?

– Женщин не так-то просто убедить, а тебя, пожалуй, труднее многих других.

– Но тебя бы я послушала, сагомор, ты это знаешь. Я так верю в силу твоего предвидения…

– Что мог я тебе сказать? Указать тебе на эту женщину, твою гостью и подругу и сказать: «Это – Дьяволица. Берегись ее, она ищет твоей смерти. Более того, она хочет погубить твою душу…» Вы, белые, смеетесь над нами, когда нам приходится говорить подобные вещи… Вы смотрите на нас, как на маленьких детей или выживших из ума стариков. Вы отвергаете самую возможность того, что невидимое для вас может вполне ясно открываться нам…

– Ты должен был меня предупредить, – повторила она – А сейчас уже поздно. Все потеряно.

– Я тебя предупредил. Я же сказал тебе: «Над тобой нависла опасность. Молись!» Ты последовала моему совету?

– Да… мне кажется.

– Зачем же тогда отчаиваться? Господь внимает голосам праведников, обращенных к Нему даже в самые мрачные для них минуты отчаяния. Откуда ты взяла, что уже поздно, что все потеряно?