– Да это же мой Сульпицианец!.[20] Сульпицианец, господин Дажне, не сказал этого. Англичане, действительно, по-прежнему стояли у входа в устье, надеясь, что дичь, наскучив ожиданием, попытается выйти из засады. Сульпицианцу все это надоело, и он пустился в путь через лес, а затем морем, чтобы догнать губернатора, к которому он был приставлен в качестве личного капеллана» – воскликнул Виль д'Авре, издали заметив его. – Так значит и вы, любезный, бросили этих невеж, акадийских дворянчиков и зануду Карлона! Вы сбежали из Джемсега и правильно сделали. Здесь, по крайней мере, весело и можно хорошо поесть. Эта госпожа Каррер создает кулинарные шедевры. Я бы охотно взял ее к себе в кухарки, если бы она не была гугеноткой, но… Вы же представляете… Я и без того слыву в Квебеке эксцентричным, а если я к тому же привезу кухарку-гугенотку… Мой корабль еще стоит на месте, его не разграбили? Ах, только не говорите мне, что его захватили англичане!

– Лучше бы вы остались там и проследили за моим имуществом, – упрекнул его Виль д'Авре. – Но, в сущности, я вас понимаю. В Голдсборо значительно лучше, чем в Джемсеге, где всей еды – маисовая похлебка да оленина. Здесь полно гугенотов и англичан, но не пугайтесь – тут очень мило, вот увидите. И женщины есть восхитительные…

Затем явился отец Турнель, капеллан Порт-Руаяля, на корабле водоизмещением в 140 тонн, предоставленном акадийской компанией совладельцев в распоряжение владельца Порт-Руаяля. Капеллан был послан хозяйкой поместья, волновавшейся, что ее муж все не возвращается, и прибыл за новостями. Посланника госпожи де Ла Рош-Позе сопровождал Юбер д'Арпентиньи, молодой акадийский дворянин с мыса Сабль.

Пейрак предложил ему:

– Присоединяйтесь ко мне, помогите напугать англичан в устье реки Святого Иоанна.

– Что я от этого выиграю?

– Снисходительность интенданта Карлона, он того и гляди попадет им в руки.

Юбер д'Арпентиньи решил посовещаться со своим управляющим Полем Ренаром и с мик-маками. Впрочем, разве он не прибыл сюда, привлеченный своеобразной атмосферой сражения, подготовка к которому только и могла быть осуществлена в Голдсборо, единственном месте, дающем возможность начать боевые действия на море? На чьей стороне сражаться и с какой целью? Определить это в здешних краях всегда было непросто, но каждый раз появлялась надежда захватить корабли или разграбить форт, что помогало некоторое время продержаться бедным акадийским дворянам, затерянным на берегах французской Акадии.

В эти слишком сжатые, слишком заполненные делами часы жизнь стала лихорадочно напряженной, словно вибрирующей, и была сродни ярким и сочным краскам окружающего мира. Погода в эти два дня стояла неизменно прекрасная, и море блистало голубизной самых немыслимых оттенков. Ветер то и дело пролетал по небесной эмали – казалось, Для того лишь, чтобы горизонт засиял лазурью еще более чистой, еще более совершенной.

То была пора иван-чая… Его длинные соцветия, сиреневые, розовые, красные, тянулись вверх из всех неровностей почвы. Самая неприметная солнечная ложбинка переливалась, словно сутана епископа, всеми оттенками фиолетового, самая неприметная расселина в скалах внезапно окрашивалась пурпурной бахромой, чьи огненные пряди колыхались на ветру.

Иван-чай – это гроздь соцветия на высоком, гибком стебле с узкими темно-зелеными листьями, заостренными, словно наконечник копья.

Сначала эти растения появляются на теплых каменистых лесных опушках, а затем сомкнутыми рядами начинают свое наступление на все долины и овраги, ожидающие их нашествия.

Их буйное цветение оттеняло пышность лета на его взлете. А море по-прежнему неистовствовало, осыпая берега белоснежно-пенными сугробами. Неумолчный грохот волн, бьющих тараном по розово-голубым скалам и утесам, словно отдавался в природе глухим содроганием, порождая в людях напряженность, чуть окрашенную тревогой, но и неукротимое желание жить и участвовать во всем происходящем с удесятеренной страстью.

Да, в воздухе витали война и любовь – и нетерпеливое стремление рыть, строить, валить деревья, корчевать пни, упорно расширять жизненное пространство, улучшать уже сделанное, создавать новые семьи, предоставлять им кров, окружать дома садами, огораживать эти сады, прокладыватьновые тропы, новые дороги, новые улицы, воздвигать церковь для вновь прибывших, дабы навсегда привязать их к этому месту прочными духовными связями, и строить форты на все стороны света, дабы навеки защитить все это от разрушения.

Какой-то безотчетный порыв толкал обитателей Голдсборо, гугенотов и тех, кто только что обосновался здесь, доказать самим себе, по примеру де Пейрака и Колена Патюреля, что они могут выжить, несмотря на свою непохожесть на других, а может быть, и благодаря ей, доказать, что их непривычное бытие необходимо новой Америке.

В то лето к ним стекались пуритане и католики, зверобои и пираты, индейцы и акадийцы, и уже одно это определяло их роль, и чувствовалось, что, независимо от воззрений, пристрастий, чаяний тех или других, этот независимый, богатый, надежно защищенный, ломящийся от товаров порт воспринимался всеми как средоточие активной торговли, столь необходимой для всего западного района Северной Америки.

Увлекаемая этой стремниной, тем более мощной, что пережитые ими испытания оказались столь суровыми и пришлось, плечом к плечу, преодолевая себя, усмирять ум свой и душу, чтобы выплыть, Анжелика откладывала на потом… она сама не знала – что? Раздумья наедине с собой о своей тревоге? У нее уже не было времени «мудрить».

Да, какой-то голос подсказывал ей, что нужно жить «не мудрствуя лукаво». И хотя они с Пейраком не делились друг с другом своими мыслями, она знала, что и он следует тому же правилу.

Казалось, он был всецело поглощен подготовкой к экспедиции, обратив все свое внимание на ремонт кораблей, их вооружение, на защиту форта, на строительство, собираясь на частые советы с Коленом, д'Урвиллем и важными лицами Голдсборо; не забыл ли он при этом о тех, кого поклялся найти и разоблачить, думал ли он втайне о тех загадочных незнакомцах, что рыскают по заливу?

Вынашивал ли он свои планы против них? Он хранил молчание; Анжелика, следуя его примеру, тоже молчала, запрещая себе даже думать об этом.

Удалось ли одурачить этих дьяволов? По вечерам люди собирались в трактире у порта с заезжими гостями.

Надо было чествовать губернатора и его сульпицианца, герцогиню и ее секретаря, господина де Рандона и его кровного брата, великого вождя мик-маков, барона де Сен-Кастина и его будущего тестя, вождя Матеконандо, пастора Томаса Пэтриджа и разных капелланов.

Во время этих приемов герцогиня де Модрибур, к великому облегчению Анжелики, не пыталась перевести общий разговор на научные темы. Виль д'Авре, донельзя говорливый, занимал присутствующих беседой, а Пейрак, который вдруг стал выглядеть умиротворенным и веселым, но, как в былые времена, чуть язвительным, сыпал остроумными шутками, подавал губернатору реплики, исполненные юмора. Речи велись о древних философах – это была нейтральная территория, относительно безопасная для гостей столь различных умонастроений.

Даже преподобный Пэтридх, человек весьма образованный, время от времени соблаговолял улыбаться. Эти паписты заслужили место в аду, но они были забавны. И точно так же оставалось только удивляться, видя, с какой тонкостью участвовали в подобных спорах индейские вожди. Они ели руками, срыгивали, вытирали пальцы о свои волосы или мокасины, но их философия стоила сократовской или эпикуровской. Александр де Рони и его необъяснимая вечно кислая мина также служили мишенью для стрел Виль Д'Авре и Пейрака. Они пытались объяснить это чудо природы: столь миловидный юноша и столь унылого вида! – переселением душ, перевоплощением, дьявольским наваждением, наследственностью, влиянием светил и тому подобным. Все это говорилось незлобиво, но весьма остро; молодой человек выслушивал вышеуказанные соображения, но выражение его лица по-прежнему оставалось сумрачным.