– Но вызывают удивление некоторые факты, дорогая моя! Уттаке! Этот заклятый враг французов и всех людей белой расы подарил вампум вам, женщине! Такая честь…

– Я спасла ему жизнь. А он спас жизнь нам. Что же тут странного, если после этого мы обменялись подарками?

– А этот? – и Виль д'Авре указал подбородком на Пиксарета. – Этот абенак Пиксарет. Полная противоположность Уттаке. Злейший враг ирокезов, тоже своего рода непримиримый борец за своего Бога и за своих друзей. И вдруг он оставляет едва начавшуюся военную компанию, чтобы следовать за вами как собачонка! Представляю себе, как разозлились иезуиты!

И он многозначительно улыбнулся.

– …Признайтесь, есть о чем позлословить!.. Что может вас связывать с этими краснокожими змеями и так привлечь их к вашей персоне?…

– Не знаю что, но во всяком случае не то, на что вы намекаете. Вы не хуже меня знаете, что индейцам, какие бы они ни были, и в голову не может прийти, что они смогли бы иметь любовную связь с белой женщиной. Белая кожа вызывает у них отвращение.

– Случалось такое, – нравоучительно промолвил Виль д'Авре. – Редко, правда, но всегда с интересными дамами. Даже с англичанками. Были такие женщины, которые бросали все, чтобы последовать в глубину лесов за красивым, хотя и не очень хорошо пахнущим индейцем. В каждой женщине скрывается что-то первобытное…

– В данном случае это он за мной следует, – сказала Анжелика, которую начинало все это сильно раздражать. – Только смотрите, не сделайте подобного намека при нем, а то ваша шевелюра сразу же окажется на его поясе, и поделом. У вас злой язык, и вам лучше было бы остаться при королевском дворе, а не заниматься сплетнями здесь, у нас, в дебрях Америки… Кроме того, я не знаю, полностью ли вы отдаете себе отчет в своих словах, но они оскорбительны для меня и моего мужа… И для вашей безопасности было бы лучше, чтобы ему об этом не стало известно…

– Полноте, я ведь шутил!

– Ваши шутки довольно сомнительного свойства…

– Как вы обидчивы, – сказал маркиз. – Полно, Анжелика, что я такого сказал… Все это дело выеденного яйца не стоит… Почему вы так серьезно ко всему этому относитесь? Жизнь прекрасна, дитя мое! Улыбнитесь!

– Ах! Как все это в вашем стиле! Вы меня выводите из себя и после этого великодушно пытаетесь меня утешить и советуете мне видеть жизнь в розовом свете…

– Такой уж он есть. Что вы от него хотите? Приходится его терпеть, – сказала Марселина, войдя в комнату. – Точно как его сын. Избалованный врунишка и балаболка! Сущий ребенок. Что вы от него хотите! Злюка, плутоватый, не ведает, что творит, как все дети. Вредный, но забавный. Ему прощаешь потому, что он не трус, хотя и избалован. В душе-то он не злой. Если врет, то по мелочам…

Она продолжала в том же духе, и было непонятно, кого она при этом имеет в виду – отца или сына.

Марселина была высокого роста, хорошо сложена и гораздо менее мужеподобна, чем ранее представлялось Анжелике. А также более благовоспитанна. Густые каштановые волосы начинали серебриться на висках. Они контрастировали с ее загорелым, немного красноватым лицом, дышавшим молодостью и здоровьем. Становилось понятно, почему истосковавшиеся по ласкам искатели приключений испытывали желание отдохнуть на ее пышной груди и, соприкоснувшись с ее заразительной бодростью, вновь обрести вкус к жизни, будучи даже беднее, чем библейский Иов…

Марселина, эта бедная сирота, несколько раз выходившая замуж и остававшаяся вдовой, родившая столько детей и брошенная их отцами, создавала свой очаг, используя малейшую травинку. На ее долю пришлось столько несчастий, что ей впору было наложить на себя руки. А она в своей жизни старалась видеть лишь везенье и счастье. Она могла давать людям радость, подобно тому, как продавала им свои мидии или свой уголь.

– Другие дети у меня серьезные и немного простоватые, – объяснила она Анжелике. – Ну, это понятно! Их отцы ведь не были губернаторами… А от моего младшенького все время голова кругом идет. И это полезно… Если голова не работает, то становишься глупым. Когда приезжает его отец, то вообще творится что-то невообразимое. К концу лета, можете не сомневаться, здесь сплошное смертоубийство. Он может вообще целый город перевернуть вверх дном. О, ляля!.. Я им просто восхищаюсь! Не знаю, как это ему удается находить столько способов, чтобы всех задевать, никого не оставлять в покое… Это целое искусство, говорю я вам… Я бы так не смогла. Вообще я не, могу причинять людям зло, в этом мое несчастье.

Говоря все это, она внимательно разглядывала Анжелику. Наконец она сказала:

– Ну, все в порядке! Я рада, вы достойны его, хочу я сказать. Вы та женщина, которая ему нужна. Кому? Графу де Пейраку, черт возьми! Меня это беспокоило. О вас столько рассказывали. Говорили, что вы очень красивая. Даже слишком красивая. Это меня пугало. Очень красивые и при этом благородные женщины часто оказываются потаскухами. Он был здесь у нас еще вначале, когда разведывал, до того, как привез вас из Европы. Это особый человек… как это сказать… других таких не бывает. Он выше всех, выше даже, чем вот этот, – сказала она, показав без стеснения на Виль д'Авре. – В нем есть что-то такое, из-за чего у всех без исключения женщин возникает желание, чтобы он хотя бы немного проявил к ним интерес, ну, скажем, просто посмотрел на них… так, как он умеет смотреть. Это очень странное ощущение: сознаешь, что он на тебя смотрит, и сразу становишься чем-то, кем-то особым… или, скажем, он улыбнулся тебе, произнес лишь одну фразу, например, такую: «У вас, Марселина, очень милый дом. Вы дали ему душу…» И после этого ты растешь в собственных глазах… Говоришь себе: «Да, правда, я дала душу своему дому, и люди это чувствуют…» Я думала, что не существует женщины, которая могла бы стать женой такого человека. Женщина может быть ему нужна лишь для временного развлечения. Он не из тех, кто может жениться лишь для того, чтобы его обслуживали, чтобы показывать свою жену в салонах… И я говорила себе также, что уж никак не за морями, не в диких странах он сможет найти свою редкую птицу… И вот я узнаю, что в Голдсборо появилась графиня де Пейрак. Меня разобрало такое любопытство, что еще немного, и я готова была специально отправиться туда, чтобы посмотреть, что вы собой представляете. А сейчас я вас увидела. И я удовлетворена. В жизни все-таки происходит что-то хорошее.

Анжелика с первых слов поняла, что Марселина говорит о Жоффрее. И нескрываемый энтузиазм, с которым эта женщина выражала свои мысли, доставил ей такую радость, что она едва сдерживала слезы на глазах. И она увидела ЕГО здесь, когда он сюда приехал, одинокий, брошенный близкими, изгнанный из королевства из-за единственного греха: он обладал незаурядным умом и величием души. И сердце Анжелики наполнилось любовью и тоской по нему. Она была тогда далеко отсюда, во Франции. Ее преследовали, как дикого зверя. А он был здесь, потеряв надежду когда-нибудь снова ее увидеть. Оба были несчастны, так как думали, что никогда уже не смогут найти утешения на этой земле. Чудо, которое вновь их соединило, приняло вдруг неземные размеры. Увидев слезы в глазах Анжелики, Марселина с беспокойством замолчала.

– Извините меня, – сказала Анжелика, вытирая ресницы. – То, что вы говорите, так задевает меня за сердце! Я не могу выразить, как ваши слова меня тронули. И кроме того, я испытываю сейчас такое беспокойство о муже.

– Все образуется, – сказала Марселина с добротой в голосе.

– Господин губернатор мне все рассказал. Вы хотите встретиться с мужем на берегу моря, но вы не можете продолжать ваше путешествие из-за раны на ноге… Наберитесь терпения! Может быть, мы сможем скоро что-нибудь о нем узнать. Мой сын Лактанс сейчас в Тормантине, он повез туда товары. Вернется он завтра или послезавтра, если он видел там господина де Пейрака, то он нам об этом скажет.

Эта новость несколько успокоила Анжелику.

От Марселины поистине исходило нечто животворное и вселяющее уверенность. Особенно после того, как она сказала: «Все образуется».