На выручку пришел Александр, предложивший погрузить все это на «его» торговое судно, фламандскую шхуну братьев Дефур, подняться на нем как можно выше по Малому Кодиаку, причем со скоростью дилижанса. Оттуда к побережью идет приличная дорога. Менее чем за четыре дня груз будет на берегу у Шедиака, и останется лишь направить за ним баркас из Тормантина.

Лицо губернатора расплылось в улыбке.

– Гениально! – воскликнул он, – я всегда говорил, что этот парень – гений! Иди, я тебя обниму, Александр. Я вижу, что не зря старался развивать твою сообразительность. Да, ты бываешь иногда легкомысленным и фривольным, но когда твоя страсть к преодолению порогов и мелей служит тем, кто тебя любит, я тебе многое прощаю… Отправляйся, друг мой, я тебя благословляю…

Они тут же обсудили кое-какие детали. Губернатор хотел, чтобы Александр сопровождал его груз до Тормантина. Он очень боялся, что того ограбят на побережье у Шедиака. «Чего еще ждать от этих браконьеров, слетающихся летом со всего света к нашим берегам…» Он выдал Александру кругленькую сумму денег, чтобы тот мог найти надежную охрану или нанять какую-нибудь посудину, затем забрал их назад, решив, что нынешней молодежи, с ее мозгами набекрень, ни к чему такие деньги, и в конце концов снова вручил их с многочисленными наставлениями, которые были выслушаны Александром, как обычно. Было ясно, что он ждал лишь конца нотаций, чтобы взобраться на свое судно и поднять парус.

– Вот и поймите эту молодежь, – вздохнул Виль д'Авре. – Лето сводит их с ума. Зимой он обязательно вернется погреть ноги у моей фаянсовой печки и полакомиться яблочками с карамелью… фирменным изделием моей кухарки… Вот увидите! Но это еще когда будет. А сейчас нужно найти судно и спасти то, что еще можно сохранить… Уж эта мне Акадия! Как гвоздь в башмаке! Настоящий адский котел!.. Никогда я сюда больше не вернусь… И все же я люблю Марселину и моего маленького Херувима!..

Что касается Анжелики, она уже отослала «Ларошельца» с боцманом Ванно и небольшим экипажем на борту. Они должны были обогнуть Новую Шотландию и встретиться с их экспедицией в Тормантине или Шедиаке после захода в Голдсборо, чтобы поставить в известность об их злоключениях Колена Патюреля. В качестве эскорта Анжелика оставила при себе лейтенанта Барсампюи и несколько матросов.

Она предпочла бы, чтобы Кантор и в этом рейсе исполнял обязанности капитана «Ларошельца», но юноша отказался оставить ее. «Через два дня мы встретимся с твоим отцом, – сказала она, – еще через несколько дней к нам присоединишься и ты… Нет никаких оснований бояться за» меня…» Однако Кантор заупрямился без видимых причин. Не без труда удалось Анжелике скрыть свои переживания и не рассказать сыну о появлении герцогини де Модрибур. Хотя, возможно, до него уже дошли слухи об этом или подсказала что-то интуиция.

Она не стала настаивать. В конце концов присутствие сына всегда доставляло ей радость, служило поддержкой и утешением.

К поездке готовился, конечно и Пиксарет, всегда невозмутимый и уверенный в себе. Он даже подсмеивался над чем-то. Однако Анжелика, начавшая все лучше понимать его, чувствовала, что он полон тревоги, как человек, которого ждет поход через враждебную страну.

– Эти малеситы – просто вонючие животные, – пояснил он коротко. – Их друзья и союзники на земле – это спирт и товары с кораблей. Остальное их не тревожит, и они с трудом отличают ирокеза от абенака…

Среди аборигенов заметно было какое-то брожение, глухое недовольство; ходили разговоры о войне и отмщении, о подарках, которые были-де обещаны, но не вручены. Многие индейцы целыми группами без видимых причин следовали за караваном. Виль д'Авре убеждал себя, что этим оказывалась честь ему, губернатору Акадии. Однако Пиксарет не ждал от беспокойного эскорта ничего хорошего. Местные индейцы Успели уже собрать с сезонных рыбачьих судов дань в виде значительного количества спирта. Близилось время, когда они, объединив имеющиеся в каждом племени запасы огненной воды, должны были предаться безумным пьянкам, кончавшимся обычно дикими драками и убийствами, которые постепенно принимали у них форму традиционных колдовских церемоний.

Возбужденные ожиданием наслаждения, доставляемого им этим ядом бледнолицых, «молочком французского короля», как они его называли, зная, как дорого им обойдется участие в оргиях и не имея сил отказаться от них, индейцы становились подозрительными и нервными, недовольными собой и всем остальным миром, теряли свое обычное благодушие.

К счастью, присутствие двух братьев Дефур, а также сыновей Марселины, которые были, можно сказать, местными жителями и имели родственников или названых братьев среди индейцев, обеспечивало каравану безопасность.

К тому же они довольно скоро должны были оказаться по другую сторону перешейка Шигнекто, а с выходом на берег залива Святого Лаврентия покинуть замкнутый в самом себе мир Французского залива, сурово охраняемого болотами, бурями и туманами. Там им откроются более широкие горизонты: на восточном побережье все взгляды прикованы к Европе, здесь уж не повернешься к ней спиной.

Нетерпение Анжелики, которой хотелось побыстрее покончить с неизвестностью и покинуть эти забытые Богом и людьми дикие земли, было столь велико, что она направила экспедицию кратчайшим путем, по тропинкам Шигнекто, да еще со скоростью, которую выдерживали лишь дикари, а маркиз то и дело жаловался, что он не в силах поспевать за ними.

Но Анжелика была совершенно равнодушна и к его жалобам, и к открывающимся их глазам пейзажам.

Она очень спешила и молча шагала, погрузившись в свои мысли, которые сталкивались в ее мозгу, не находя выхода, так как у нее не хватало смелости обдумать все до конца и взглянуть правде в глаза.

Она трепетала при мысли, что Амбруазина может покуситься на жизнь Жоффрея. Не зря ведь Виль д'Аврс сказал ей: «Это отравительница…» Что вполне похоже на правду.

Но Жоффрей не такой человек, чтобы с ним могли легко расправиться, он не даст себя обмануть, да еще женщине, пусть и соблазнительной, вынашивающей планы его убийства… Анжелика его изучила. Она вспоминала его редкую проницательность, его умение держать других на расстоянии, его способность схитрить, но и проявить выдержку, что отражало свойственные ему в известной мере пренебрежение и недоверие к роду человеческому.

Обнаруживая в нем эти качества, она иногда страдала, думая, что никогда не сможет его полностью постичь, но сегодня они ее радовали как залог того, что он не позволит Амбруазине себя провести.

«Он слишком опытен, – убеждала она себя. – Он всегда действовал с умом, особенно когда дело касалось женщин… Даже по отношению ко мне. Правда, иногда он недооценивал глубины моего чувства… Но и я ведь не так проста… Может быть, и я недостаточно хорошо знаю себя, степень моего недоверия к жизни и людям, силу своей страсти к нему… Если с ним что-нибудь случится, я умру!..» Временами, как это бывает с осужденными на смерть, перед ее мысленным взором проносились картины ее жизни… их жизни в разлуке, которая была тем не менее их общей жизнью, так как их всегда объединяли воспоминания и жгучее ожидание встреч. Возникали его образы, менявшиеся вместе с превратностями их судьбы: воспоминания о юношеской любви, о графе Тулузском, а позднее о бешеной тайной страсти, в которой не хотела себе признаться дама Анжелика из Ла-Рошели, к выкупившему ее пирату по имени Рескатор.

Да-да! Достигнув зрелости, она вновь влюбилась в того человека, каким он стал. Причем даже не узнав еще в нем мужа…

Рескатор, который ждал ее там, на восточном побережье, оставался для нее всегда немного загадочным. Когда же он улыбался и сбрасывал маску, то превращался в доброго товарища по Вапассу, в друга, делившего с ней дни радости и горя, обладавшего почти женской деликатностью и душевной чуткостью. Когда же наконец она сможет прижаться к нему, убедиться, что он есть, что живет среди живых, – ах, как быстро умерший человек исчезает из мира живых!.. – узнать его, признать по знакомым жестам, выражениям, звукам голоса, по каждой черточке, раскрывавшей его для ее чуткой любви, увидеть то, на что раньше она не обращала достаточно внимания: внезапную замкнутость, гнев, иронию или холодность, которые так пугали Анжелику, поскольку ее неискушенный ум видел в этом угрозу для себя, а не проявление высоких личных качеств, проникнутых глубокой человечностью. Он стремился приспособиться к жизни, покорить судьбу ж не дать ей раздавить себя или повлечь к слишком быстрому падению.