♦ Короткая повесть Камилло Боито (1883) послужила материалом для лучшего фильма Висконти и одного из главных шедевров итальянского кинематографа. Можно с уверенностью утверждать, что это единственный итальянский «каллиграфический» фильм, снятый в цвете. Висконти возвращается к этому эстетическому направлению, родившемуся, как известно, из тайной оппозиции фашизму в последние годы режима (ключевой картиной каллиграфизма является Маломбра, Malombra*). Именно это направление в гораздо большей степени, чем неореализм, повлияло на внутренний мир художника. Сюжет Чувства показывает, как главные герои увязают в своей любви, которую сами считают чем-то безрадостным и позорным; она и приведет их к обоюдному разрушению. Они сами друг другу и тюрьма, и палачи. Все их похождения разворачиваются на обочине, истории, в которой им не дают участвовать безволие, пассивность и своеобразное социальное проклятие. Они, представители исчезающего мира, прекрасно сознают свое положение, но изменить его не в силах. Все положительное в них умерло, и поэтому трудно говорить о них языком мелодрамы или оперы. Конечно, опера — важнейший эстетический мотив, сопровождающий героев в пути, но она звучит скорее как реквием, и ледяной, похоронный лиризм не позволяет испытывать к героям ни малейшей жалости. Висконти смотрит на персонажей холодным и отстраненным взглядом, показывает их в длинных, нединамичных сценах, где изобилуют общие планы, сохраняющие между персонажами и зрителем максимальную дистанцию, позволенную режиссером.

Несмотря на все сложности и препятствия, с которыми столкнулся Висконти в работе, с художественной точки зрения фильм близок к совершенству. Два главных актера незабываемы; Алида Валли последовательно развивает образ, созданный ею в Старомодном мирке, Piccolo mondo antico, 1941, и Изой Мирандой в других фильмах эпохи каллиграфизма. Не меньшей утонченностью отмечены интимные сцены и «батальные зарисовки». Последние относятся к самым красивым батальным сценам в том жанре, где кинематографисты в те времена опасались работать в цвете. В эпизоде битвы при Кустоце Висконти пришлось вырезать несколько сцен, отсутствие которых вредит ясности повествования (напр., сцену, где сторонникам Уссони не разрешают поддержать регулярные части в бою). Тем не менее т. н. «взгляд Фабрицио»[92], к которому прибегают так часто и порой так необоснованно, в данном случае позволяет безо всяких натяжек оправдать некоторую запутанность этой части фильма, восхитительной с изобразительной точки зрения.

Продюсеры и цензура с 2 сторон давили на Висконти, чтобы убрать из фильма весь отрицательный заряд, который хотел вложить туда режиссер. Ему запретили дать фильму название Кустоца (Custoza) по имени громкого поражения итальянцев. Только под принуждением Висконти снял для финала смерть Малера, хотя не считал нужным показывать ее на экране. Сцена была снята в замке Святого Ангела в Риме, а не в Вероне, откуда группа уже успела уехать. Расстрел лейтенанта занял место другой, уже отснятой сцены; Висконти описал ее журналу «Cahiers du cinéma» (№ 93): «В этой сцене мы видели Ливию, идущую сквозь толпы пьяной солдатни, а в самом конце появлялся маленький австрийский солдат, совсем мальчишка, лет 16. Он был совершенно пьян, опирался на стену и распевал победную песню — такие песни звучали по всему городу. Потом он останавливался и кричал со слезами на глазах: Да здравствует Австрия!» Конечно, мы не можем судить о качестве этого финала, но тот, что дошел до нас, безупречно логичен и восхитителен. Благодаря ему в фильме появилось несколько планов, крайне характерных для стиля Висконти. В последующие 20 лет Висконти, несомненно, обрел большую свободу, но ни разу не продемонстрировал ту силу таланта, которую проявил в Чувстве. Постепенно он погрузился в академизм, и, в сравнении со строгостью и эстетической насыщенностью Чувства, премного расхваленный Леопард (Il gattopardo, 1963), в котором Висконти попытался вульгаризировать свою тематику и свой мир, выглядит довольно вымученным и нудным тяжеловесным трудом.

N.B. Оператор-постановщик Г.Р. Альдо погиб в автомобильной катастрофе в разгар съемок.

БИБЛИОГРАФИЯ: раскадровка (сделанная по окончательной версии с описанием нескольких вырезанных сцен) опубликована в издательстве «Cappelli», Болонья (1955, затем — переиздание в карманном формате, 1977). В издание также входят 1-е варианты сценария и текст рассказа Боито.

1962 — Япония (135 мин)

· Произв. Shochiku

· Реж. МАСАКИ КОБАЯСИ

· Сцен. Синобу Хасимото по роману Ясухико Такигути

· Опер. Ёсё Миядзима (ш/э)

· Муз. Тору Такэмицу

· В ролях Тацуя Накадаи (Хансиро Цугумо), Акира Исихама (Мотомэ), Сима Ивасита (Михо), Рэнтаро Микуни (Кагэю), Macao Мисима (Танго), Тэцуро Тамба (Хикокуро), Ёсё Инаба (Дзиннаи).

1630 г. Ронин Хансиро Цугумо (бродячий самурай без хозяина и работы; их было много в те времена) просит у могущественного вельможи приюта, чтобы совершить харакири по всем правилам смертельного ритуала. Чтобы испытать Цугумо, ему рассказывают историю о юном Мотомэ, который обратился к клану с той же просьбой в тайной надежде получить немного денег или работу. Его вынудили сдержать слово и пойти на смерть. Поскольку он принес с собою только мечи из бамбука (доказательство того, что отнюдь не был намерен покончить с собой), ему пришлось вскрыть себе живот этими деревяшками, пока назначенный ассистент не согласился по ритуалу отрубить ему голову. Этот рассказ не впечатляет Цугумо; ронин лишь подтверждает свою решимость умереть и просит назначить себе в помощники 3 человек, одного за другим. Все 3 отказываются, ссылаясь то на болезнь, то на неспособность выполнить эту обязанность. Цугумо отказывается от помощи других самураев и рассказывает членам клана о своей горестной судьбе. Он объясняет, что Мотомэ был его зятем. Чтобы прокормить жену и ребенка, юноша был вынужден продать мечи и обзавестись взамен мечами из бамбука. Мотомэ пытался всеми средствами спасти близких, но вскоре после его гибели они умерли в нищете. Цугумо полностью поддерживает зятя и критикует формализм бусидо (самурайского кодекса чести). В заключение он добавляет, что бился на дуэли с каждым из 3 главных виновников смерти зятя и — самое страшное оскорбление — отрезал каждому прядь волос на затылке. Это те люди, которым он предложил быть его ассистентами. Они сказываются больными, но в действительности, как утверждает Цугумо, прячутся в ожидании, пока их волосы отрастут снова. Камергер вельможи, глубоко возмущенный рассказом Цугумо и его бунтарством, бросает на него несколько десятков самураев. Цугумо бьется как лев, убивает 4 и ранит 12 человек, а затем совершает харакири.

♦ Кобаяси с безупречным мастерством рассказчика использует флэшбеки, ответвления, отложенные открытия, чтобы обогатить сюжет, выстроить постепенное развитие авторской мысли и постоянно поддерживать градус зрительского любопытства. Он делает это, не прибегая к ускорению ритма действия, который должен оставаться медлительным, торжественным и впечатляющим. Торжественная, но не созерцательная режиссура чередует статичные общие планы с наездами и быстрыми движениями камеры, резкость которых еще больше возрастает благодаря широкоэкранному формату. Как и история в целом, каждый план, каждая сцена сильно драматизированы. К тому же насилие, когда оно выплескивается на экран, достигает такой силы, какая в то время не встречалась нигде, только в Японии. Кобаяси выступает в роли адвоката и гуманиста, ловко ведя процесс над формализмом самурайского кодекса чести. Он атакует идеологию и условности, скрывающие за культурным и этическим лоском страшнейшее социальное неравенство, тем самым оправдывая и продлевая его. Одним — роскошь и могущество, другим — утешение в виде благородной смерти, выполненной по правилам. Через пронзительное описание нищеты в XVII в. автор (решительный противник фатализма) пытается немедленно призвать зрителя к раздумьям и вызвать в нем негодование. По мнению Кобаяси, нищета хоть и приняла сегодня иные формы, остается столь же несправедливой, отталкивающей и повсеместной, что и в те далекие времена.