Когда по-настоящему наступило утро, ровно в одиннадцать Таран покинул расположение МАМОНТа, направляясь домой, дабы использовать от и до те сутки, которые Генрих-Птицелов пожаловал на отдых всем участникам ночных мероприятий.

Юрка забрался в автобус в компании с Милкой и Топориком — Гусь предпочел остаться в части и поспать всласть, а Ляпунова Птицын задержал в штабе по каким-то делам.

Надо сказать, что за прошедший год отношения между Милкой и Топориком как-то незаметно перешли из шуточно-хулиганских в весьма и весьма серьезные. Во всяком случае, уже с прошлой осени Топорище перебрался из основной казармы в Милкину каморку, ту самую, где прежде обитали Юрка с Надькой. Правда, в загс эта парочка явно не спешила, но в том, что дело медленно, но уверенно идет в этом направлении, сомнений ни у кого не было. Просто этим молодым-холостым — Топорику уже 36 стукнуло, а Милке — 31 — требовалось малость попривыкнуть к семейной жизни. Возможно даже, не просто привыкнуть, а проверить себя на пригодность к таковой после длительного! беспривязного содержания.

Так что хотя в автобус и садились втроем, пара ехала своим маршрутом, а Юрка — сам по себе. Конечно, Таран, чисто из вежливости, пригласил Милку и Топорика забежать в гости, но загодя знал, что у них своя культурная программа.

Что в нее входило, Юрке не объяснили, но судя по тому, что парочка высадилась около универмага, граждане решили заняться шопингом.. Вероятно, уже с прицелом на ведение семейного хозяйства.

Таран, естественно, пошел домой. Причем не в квартиру Веретенниковых, где он довольно долго проживал в качестве зятя-примака, а в свою родную двухкомнатную, опустевшую в прошлом году после того, как мать умерла, а отца посадили.

За истекший год Таран с Надькой провели довольно большой объем работы по приведению этой квартиры в более-менее божеский вид, разумеется, в пределах имевшихся у них денежных средств.

Для начала, правда, потребовалось провести две или даже три «зачистки», на предмет истребления тараканов. Пришлось ради этого даже полностью выкинуть всю уцелевшую мебель, ибо рыжие усачи использовали ее в качестве газоубежищ иотси-живались там во время «спецопераций». Пол тоже пришлось ободрать, потому что и там какие-то «схроны» обнаружились. Потом выяснилось, что в стенах много щелей, и там тоже кто-то обитает. После этого смыли несколько тонн грязи и копоти с потолков, зацементировали все щели и выбоины, перестелили и отциклевали паркет, побелили потолки, покрыли пол лаком, а окна и двери белой эмалью, оклеили стены обоями… Причем, как ни печально, большая часть трудов пришлась на Надькины плечи. Тарана по-прежнему отпускали только на субботу и воскресенье, да и то, если не было каких-то «вводных». Конечно, в эти два дня он тоже пахал как папа Карло, но остальные пять Дней в неделю Надька маялась в одиночку, оставив Лешку-Таранчика своим родителям.

Так или иначе, но к концу зимы Таранам удалось перебраться в отремонтированную квартиру, то есть перевезти туда все свое барахлишко, нажитое за три года семейной жизни. Выяснилось, что все это свободно втиснулось в маленькую комнату. После антитараканьей операции в кухне осталась только газовая плита, холодильник и раковина, а в большой комнате и вовсе ничего. поэтому Таранам пришлось потратиться на кухонные шкафы, Диван, два кресла, обеденный стол и шесть стульев, после чего все их накопления были исчерпаны.

Правда, в долги они не залезли и тем были счастливы. Тарану теперь платили семь тысяч в месяц, а Надька, получая свои «послед екретные», по-прежнему подрабатывала на рынке, так что у них тысяч десять набегало.

Лешка у них теперь уже не только ходил, но и пытался говорить, рос здоровеньким и — тьфу-тьфу — всерьез ни разу не заболел. Даже тогда, когда его в ясли отправили, ничего, кроме ветрянки, подцепить не сумел. Увы, без яслей никак не получалось, потому что оставить его было не с кем. Облегчение пришло после того, как началось лето, и дедушка Миша с бабушкой Тоней отвезли внука в деревню, которая официально именовалась Шишовкой, а местные называли ее Стожками. Там проживала и пребывала в добром здравии — насколько это допускал возраст! — прабабушка Наташа, помаленьку завершавшая восьмой десяток.

Вообще-то, поднимаясь по лестнице, Юрка никого дома застать не рассчитывал. Лешка в деревне, а Надька еще только-только ушла на работу.

Однако, приблизившись к дверям квартиры, Таран услыхал за дверью чьи-то шаркающие шаги.

Ясно, что Юрка не подумал, будто в квартиру пролезли воры и разгуливают по ней в его домашних тапочках. Но все-таки, когда стал отпирать дверь, был немного взволнован.

Впрочем, когда дверь открылась, его волнение быстро улеглось. В квартире обнаружилась тоже маленько взволнованная — небось была убеждена, что часов до шести вечера никто не явит-И ся! — Лизка Матюшина, приемная дочка полковника Птицына. я На плече у нее восседала упитанная рыжая кошка Муська.

— Привет! — сказал Таран с некоторым удивлением. — Картина Репина «Не ждали»…

— То же самое могу про тебя сказать, — хмыкнула Лизавета, поглаживая Муську. — Надежда сказала, будто ты только в пятницу вечером появишься.

— Твой папа Гена мне на сутки отпуск выписал, — пояснил Юрка. — За успехи в боевой и политической подготовке. Он, кстати, в курсе, что ты к нам заехала?

— Не-а, — вздохнула Лизка. — Стало скучно на подмосковной даче, взяла да и решила сюда смотаться. А поезд в шесть утра пришел. Звоню папе Гене, а там тетка какая-то, типа зам. жены по общим вопросам. Ворчит, что, блин, он еще не появлялся и, когда придет, неизвестно.

— Он небось в штабе заночевал, — пояснил Таран. — Часа в два он еще там был, точно. Не захотел сонным за руль садиться — и остался.

— Ну, мне, вообще-то, это по фигу. Я взяла и позвонила сюда. Надюха, конечно, говорит: «Приезжай!» Я и приехала с Мусенькой. Надька меня завтраком накормила, кофейком напоила, ключ оставила и на работу убежала. Сказала, что придет в шесть вечера.

— Это точно, — подтвердил Таран.

— Смотри, какая Муся солидная стала! — похвасталась Лизка, опуская кошку на пол.

— Ты тоже, между прочим, посолиднела! — заметил Таран, мысленно сравнивая нынешнюю, уже совершеннолетнюю, Ли-завету с налысо стриженной пятнадцатилетней худышкой, которую все встречные-поперечные принимали за пацаненка. Именно такой увидел ее Таран в феврале 1999 года, когда случайно нашел в подъезде посылку, адресованную Матюшиной Елизавете Дмитриевне, которую потерял ее родной непросыхающий папаша.

— Потолстела, что ли? — подозрительно спросила Лизка.

— Не, — мотнул головой Юрка, — похорошела.

— А Мурзеньку ты давно видел? — продолжая кошачью тему, поинтересовалась госпожа Матюшина. Мурзенька, или Мурзик, был Муськиным сыном, которого Лизка подарила Надькиной бабушке.

— В то воскресенье, — припомнил Юрка. — Такой котяра за два года вырос — вообще-е! Побольше Муськи теперь стал. Как с чердака в сени спрыгнет — весь дом трясется!

— А кошка у него есть? — на полном серьезе спросила Лизка. Таран был не в курсе, но на всякий случай сказал:

— Конечно, и не одна. У него сейчас самый возраст для этого дела.

— Так хочется в вашу Шишовку съездить! — вздохнула Лизавета. — В речке искупаться, на травке позагорать…

— А что, поехали? — предложил Юрка. — Отвезу тебя, чтоб ие заблудилась, а потом за Надькой вернусь. Завтра в часть прибуду, доложу Птицыну, что ты у нас. А то чего тебе в квартире преть? У тебя ведь каникулы, верно?

— Ага, — кивнула Лизка, — каникулы. В восемнадцать лет девятый класс кончила. Другие уже аттестат зрелости получили, а я все еще школьница. Тошно так — жуть.

— Иди в колледж какой-нибудь, в лицей или техникум, если в школе западно, — посоветовал Таран. — А то вообще с учебой завязывай и работать иди.

— Если я школу брошу, мне папа Гена башку отпилит, — поежилась Лизавета. — Я тут попросила, чтоб он меня взял в часть на контракт, так он мне три часа лекцию читал. Хотя я, между прочим, вполне совершеннолетняя.