Румыны и немцы пробуют силу штыка на крошечных детях. Мать дает ребенку грудь, а румынский солдат сумел штыком забрать его от матери и с размаха бросить в яму мертвых”.
Другие два очевидца, Большова и Слипченко, тоже рассказывают, как евреев в городе становилось все меньше и меньше. Каждый день по улицам шли этапы оборванных людей. Адская машина уничтожения работала безотказно.
”Вот идет в толпе человек небольшого роста, голова глубоко втянута в плечи. Высокий, выпуклый лоб, вдумчивые глаза. Кто он? Варвар, убийца, преступник? Нет, это крупный ученый, невропатолог, доктор Бланк, настолько отдавший себя науке, своим больным, своей клинике, что пренебрег приближающейся опасностью. Он до конца выполнил свой долг врача — не оставил больных. Рядом с доктором Бланком идет другой врач, с повязкой Красного Креста на рукаве. Это немолодой, грузный человек, страдающий одышкой, с больным сердцем. Постепенно он отстает, но тут румынский жандарм бьет его палкой по голове. Из последних сил врач ускоряет шаги, но скоро падает... Его бьют палкой по глазам. ”Убейте”, — раздается его вопль. И две пули пробивают его голову.
Вот еще один худой, высокий старик, с ясными и умными глазами. Русские женщины, глядя ему вслед, вытирают слезы. Какая мать не знает его? Это доктор Петрушкин, старый врач по детским болезням.
Не было такой клеветы, такой нелепицы, которую румыны не возводили бы на евреев.
Анна Маргулис, бывшая стенографистка на судостроительном заводе им. Марти, пожилая женщина, рассказывает:
— 29 октября 1941 года мой умирающий отец пытался зажечь лампу. Зажженная им спичка выпала из его слабой руки, и загорелось одеяло. Я все погасила в одну секунду. В тот же вечер сосед-румын донес полиции, что я хотела поджечь дом. Утром я была арестована и брошена в тюрьму, где было еще 30 женщин. При допросе меня начали избивать дубинками, прикладами, резиновыми шлангами. Я потеряла сознание.
Ночью, когда кругом была беспросветная тьма, к нам ворвалась толпа румынских солдат. Бросив на сырой пол свои шинели, они начали насиловать девушек. Мы, старые женщины (мне 54 года) сидели и плакали. Многие девушки сошли с ума.
Но все это было только преддверием к ужасам городского гетто, а само гетто — к равнине смерти.
”Евреи, погибшие в первые дни оккупации, были наиболее счастливыми из своих собратьев”. Эта фраза одного из одесских евреев не требует пояснений.
”В гетто на Слободку должны были явиться все: паралитики и калеки, инфекционные больные и умалишенные, и роженицы. Одни шли сами, других вели их близкие, третьих несли на руках. Лишь немногие имели счастье умереть на своей постели. В первый же день, проведенный на Слободке, люди поняли, что ”жизни” в гетто не может быть”. Помещений не хватало. Люди толпились на улицах. Больные стонали и валились прямо в снег. Румыны топтали упавших лошадьми. Раздавался плач замерзающих детей. Крики ужаса, мольбы о пощаде.
Уже к вечеру этого первого дня на улицах Слободки валялись трупы замерзших. Раздавались вопли людей, изгоняемых из Одессы в лагеря смерти. Слободка превратилась в гигантскую ловушку, скрыться было некуда. Везде румынская жандармерия и полицейские.
Здесь, в больнице гетто, состоял консультантом доктор Адесман. Больница была скопищем умирающих. При высылке евреев из Одессы всех, не успевших умереть, перевели в больницу водников и там уничтожили. Сам доктор Адесман был отправлен отсюда с последним эшелоном 11 февраля 1942 года. Он вспоминает: ”На станции Сортировочная произошла посадка в товарные вагоны, доставившие нас в Березовку. Отсюда нас погнали дальше пешком. В темную, холодную ночь, по дороге, покрытой то глубоким снегом, то льдом, тащились мы с котомками за плечами 25 километров. Краткие остановки стоили нам дорого, мы отдавали за них жандармам последние наши вещи. В Доманевку мы прибыли нищими”.
Здесь им были отведены полуразрушенные дома без окон и дверей, сараи, коровники и свинарники.
Болезни стали валить людей: дизентерия, тиф, гангрена, чесотка, фурункулез. Сыпнотифозные валялись в сараях без присмотра, в бреду, в агонии. Но никто уже не обращал внимания на трупы.
В других воспоминаниях читаем: ”На станции Сортировочная начинается посадка. В вагон впихивается столько людей, что можно только стоять без движения, плотно прижавшись друг к другу. Вагон снаружи наглухо закрывают тяжелым засовом, и люди остаются в совершенной темноте. Но постепенно начинаешь различать в полумраке испуганные, расширенные от ужаса глаза, заплаканные лица детей и женщин. Поезд тронулся. И лица озаряются надеждой. Старые женщины восклицают: ”Да поможет нам бог!”. Люди начинают надеяться, что действительно их везут туда, где им дадут возможность жить и работать. Поезд движется медленно. Куда он идет? Каждый толчок, каждая остановка вызывают ужас. А вдруг пустят состав под откос? Или подожгут его. Единственная надежда — пожалеют поезд. Но куда он все-таки идет? Люди все больше коченеют от холода, застывают без движения. Дети плачут, просят пить, есть. Сначала ребята, а потом взрослые, начинают отправлять тут же свои естественные потребности.
Внезапно раздаются стоны, мольбы о помощи. Это женщина корчится в тяжелых родовых муках, но помочь ей никто не может. Наконец, раздается скрип засова, и оставшихся в живых выгоняют из вагона. Теперь они идут пешком, погоняемые дубинками жандармов, рассыпающих удары на обессиленных и уже замерзающих детей. А те мечтают только об одном: дойти до гетто. Остановиться, не двигаться больше. Но пока они падают, падают...
Дороги густо усеяны трупами, напоминая недавнее побоище, с той только разницей, что на поле лежат не трупы воинов, а жалкие тельца младенцев и скрюченные тела стариков”.
Весь план изгнания евреев из Одессы был составлен именно с таким расчетом, чтобы как можно больше людей погибло так называемой ”естественной смертью”. Партию, направленную в Березовский район, три дня водили по степи в пургу, в снег, несмотря на то, что села, предназначенные для гетто, находились в 18 километрах от станции.
В докладной записке юриста И. М. Леензона, побывавшего в Одессе в мае 1944 года, сказано, что количество истребленных евреев в городе Одессе составляет около 100 тысяч человек.
Лев Рожецкий, ученик 7-го класса 47-й одесской школы, сочинил очерки, песни и стихи, в большинстве случаев в уме, но кое-что записывал на клочках бумаги, на дощечках, на фанере. ”Конечно, это грозило мне смертью, но я написал две антифашистские песни ”Раскинулось небо высоко” и ”Нина” (памяти женщины, сошедшей с ума). Иногда мне удавалось читать свои стихи моим товарищам по несчастью. Как мне было отрадно, когда сквозь стоны и слезы люди пели мои песни, читали стихи”.
Рожецкий рассказывает, как его избили до полусмерти за то, что нашли у него стихи Пушкина. ”Хотели убить, но не убили”.
Юноша, почти мальчик — он побывал во многих лагерях смерти и подробно описал их. По его очеркам мы ясно представляем себе весь этот ад — цепь лагерей от Черного моря до Буга: Сортировочная, Березовка, Сиротское, Доманевка и Богдановка. ”Я хочу, — пишет Рожецкий, — чтобы с особенной ясностью запечатлелась каждая буква этих названий. Эти названия нельзя забыть. Здесь были лагеря смерти. Здесь уничтожались фашистами невинные люди только за то, что они евреи”.
Число убитых в Доманевке евреев дошло до 15 тысяч, в Богдановке было убито 54 тысячи евреев. Акт об этом составлен 27 марта 1944 года представителями Красной Армии, властей и населения.
”11 января 1942 года — маму, меня и маленького брата Анатолия, только что вставшего после тифа, выгнали на Слободку. В три часа ночи нас позвали.
Был жестокий мороз, снег по колено. Много стариков и детей погибло еще в самом городе, на окраине его, на Пересыпи, под завывание пурги. Немцы хохотали и снимали нас фотоаппаратом. Кто мог — дошел до станции Сортировочная. На пути дамба была взорвана. Образовалась целая река. Вымокшие люди замерзали.
На станции Сортировочная стоит состав. Никогда не забуду картины: по всему перрону валялись подушки, одеяла, пальто, валенки, кастрюли и другие вещи.
