Замерзшие старики не могут подняться и стонут тихо и жалобно. Матери теряют детей, дети — матерей, крики, вопли, выстрелы. Мать заламывает руки, рвет на себе волосы: ”Доченька, где ты?” Ребенок мечется по перрону, кричит: ”Мама”.
В Березовке со скрипом растворяются двери вагона, и нас ослепляют зарево огня, пламя костров. Я вижу, как, объятые пламенем, мечутся люди. Резкий запах бензина. Это жгут живых людей.
Это душегубство совершалось у станции Березовка.
Внезапно — сильный толчок, и поезд медленно движется дальше, все дальше от костров. Нас погнали умирать в другое место”.
О Доманевке Рожецкий говорит, что она занимает среди лагерей смерти ”почетное место”. Он описывает ее подробно.
”Доманевка — кровавое, черное слово. Доманевка — центр смертей и убийства. Сюда пригоняли на смерть тысячные партии. Этапы следовали один за другим беспрерывно. Из Одессы нас вышло три тысячи человек, а в Доманевку дошла маленькая кучка. Доманевка — районный центр, небольшое местечко. Вокруг тянутся холмистые поля. Вот лесок, красивый, небольшой лесок. На кустарниках, на ветках до сих пор висят лохмотья, клочки одежды. Здесь под каждым деревом могила... Видны скелеты людей”.
На середине Доманевки находились две полуразрушенные конюшни, под названием ”Горки”. Даже в Доманевском гетто это было страшное место. Из бараков не выпускали, грязь по колено, тут же скапливались нечистоты. Трупы лежали, как в морге. Тиф. Дизентерия. Гангрена. Смерть.
”Из трупов постепенно образовывались такие горы, что страшно было смотреть. Лежат в разнообразных позах старики, женщины. Мертвая мать сжимала в объятиях мертвого ребенка. Ветер шевелил седые бороды стариков.
Сейчас я думаю: как я тогда не сошел с ума? Днем и ночью сюда со всех сторон сбегались собаки. Доманевские псы разжирели, как бараны. Днем и ночью они пожирали человеческое мясо грызли человеческие кости. Смрад стоял невыносимый. Один из полицейских, лаская пса, говорил: ”Ну, что. Полкан, наелся жидами?”
В 25 километрах от Доманевки, на берегу Буга, расположена Богдановка. Аллеи прекрасного парка ведут здесь ко рву, яме, где нашли себе могилу десятки тысяч человек.
”Смертников раздевали донага, потом подводили к яме и ставили на колени, лицом к Бугу. Стреляли только разрывными пулями, прямо в затылок. Трупы сбрасывались вниз. На глазах мужа убивали жену. Потом убивали его самого”.
Свиносовхоз ”Ставки” стоял, по выражению Рожецкого, ”как остров в степной пустыне”. Те, которые уцелели в ”Горках”, нашли свою гибель в ”Ставках”.
Здесь загнали людей в свиные закуты и держали в этих грязных клетках до тех пор, пока милосердная смерть не избавляла их от страданий.
”Лагерь был окружен канавой. Того, кто осмеливался переходить ее, расстреливали на месте. За водой разрешали ходить по десять человек. Однажды, увидев, что ”порядок” нарушен, полиция выстрелила в одиннадцатого. Это была девушка. ”Ой, маменька, убили”, — закричала она. Полицейский подошел и прикончил ее штыком”.
Тех, кому удалось выжить, посылали на самые тяжелые мучительные работы.
”Помню, как мы подъезжали к баракам. Я вел лошадь под уздцы, мама толкала телегу сзади. Мы брали трупы за ноги и за руки, заваливали их на телегу, и, наполнив ее до краев, везли свой груз к яме и сбрасывали вниз”.
Елизавета Пикармер рассказывает:
”Я со своей соседкой по дому и ее ребенком очутились у ямы первыми, несмотря на то, что в толпе мы стояли сотыми. Но в последнюю минуту появился румынский верховой с бумажкой в руках и подскочил к конвоирам. И пленных повели дальше, на новые муки. На другой день всех нас бросили в реку. Отдав нашим мучителям последние вещи, мы купили себе право выйти из воды. Многие потом умерли от воспаления легких”.
В Доманевке румыны раздирали надвое детей, ухвативши за ноги, били головой о камни. У женщин отрезали груди. Заживо закапывали целые семьи или сжигали на кострах.
Старику Фурману и 18-летней девушке Соне Кац было предложено танцевать, и за это им было обещано продлить жизнь. Но их жизнь длилась недолго, через два часа их повесили.
Обреченные на смерть люди двигались как автоматы, теряли рассудок, бредили, галлюцинировали.
Коменданты села Гуляевки — Лупеску и Плутонер[16] Санду — еженощно посылали своих денщиков в лагерь за красивыми девушками. Утром они с особым наслаждением наблюдали их предсмертные муки.
Сыпнотифозные валялись без присмотра. Смерть косила людей сотнями и трудно было отличить живого от мертвого и здорового от больного”.
Таня Рекочинская пишет брату в действующую армию: ”Меня с моим мужем и двумя детьми в лютую, морозную зиму выгнали из квартиры и отправили этапом за 180 километров от Одессы, к Бугу. Грудной ребенок — девочка, в дороге умерла. Мальчика, вместе с другими детьми этапа, расстреляли. Мне досталась участь пережить все это”.
И этих ужасов еще недостаточно. В бредовое существование лагеря смерти, в безмолвие, нарушаемое стонами и хрипами умирающих, врывается тревожный крик: ”Село оцеплено. Приехали румыны и немцы-колонисты из села Картакаева с пулеметами”.
Появляются полицейские верхом на лошадях и сгоняют всех евреев в один сарай, а оттуда к смертным окопам. Некоторые решают умереть гордо, не унижая себя мольбами о пощаде, не показывая палачам страха смерти. Другие хотят умереть сами. Бегут и бросаются в лиман. Мужчины успокаивают женщин, женщины — детей. Кое-кто из самых маленьких смеется. И этот детский смех кажется странным в обстановке кровавого побоища.
— Мамочка, куда это нас ведут? — раздается звонкий голосок шестилетней девочки.
— Это нас, детка, переводят на новую квартиру, — успокаивает ее мать... Да, квартира эта будет глубокая и сырая. И никогда из окон этой квартиры не увидит ее дочка ни солнца, ни голубого неба.
Но вот и окопы. Вся процедура человекоубийства производится с немецкой аккуратностью и точностью. Немцы и румыны, как хирурги перед операцией, надевают белые халаты и засучивают рукава. Смертников выстраивают у окопов, раздев их сначала догола. Люди стоят перед своими мучителями трепещущие, нагие и ждут смерти.
На детей не тратят свинца. Им разбивают головки о столбы и деревья, кидают живыми в разведенные для этого костры. Матерей отталкивают и убивают не сразу, давая раньше истечь кровью их бедным сердцам при виде смерти малюток”.
Особой жестокостью отличалась одна немка-колонистка, раскулаченная жительница села Картакаева. ”Она как бы пьянела от собственной жестокости и с дикими криками разбивала детские головки прикладами с такой силой, что мозги разбрызгивались на большое расстояние”.
Летом 1942 года у обитателей Доманевки был такой страшный вид, что в день, когда ждали приезда губернатора Транснистрии, всем евреям велено было покинуть местечко, удалиться за его пределы на 5—6 километров и вернуться только к вечеру.
Прежде, чем уничтожить людей в лагерях смерти, их грабили. Румыны и полицейские брали деньги за все — за глоток супа, за час жизни, за каждый вздох и каждый шаг. В марте 1942 года Елизавета Пикармер заболела сыпным тифом и в числе прочих заболевших была отправлена на сыпнотифозную свалку. Шестерых, которые были не в силах [встать], расстреляли. ”Я, — рассказывает Пикармер, — тоже упала в грязь. Но за 20 марок была вытащена полицаем на горку при помощи железной палки”.
7 мая 1943 года был издан приказ — всех оставшихся в живых отправить на сельскохозяйственные работы. ”Здесь положение несколько улучшилось, так как мы получили возможность ежедневно после работы купаться в реке Буг, и один раз в неделю вываривать свои лохмотья, из конопли мы себе связали юбки, кофты и туфли״...
Но эта близость к реке Буг, так радовавшая людей летом 1943 года, принесла им новые ужасы.
”23 марта 1944 года переправился через Буг карательный отряд эсэсовцев, и нас, евреев, обрекли на расстрел. Ждать спасения было неоткуда. Всюду на пути мы встречали этапы, которых гнали по направлению к Тирасполю. От голода и холода у всех опухли руки и лица. Дальше продолжать путь не было сил, и мы молили учинить над нами расстрел на месте. Женщин и детей посадили на машины и увезли в неизвестном направлении. Оставили только 20 человек (в том числе и меня) с немецким унтер-офицером и мы продолжали путь. Двое суток мы ничего не ели, дрожали от холода. Мы теряли рассудок”.
