В зале, где Жирный Герцог принял Фенолио, окна были завешены черной тканью. Пахло здесь, как в усыпальнице: засохшими цветами и свечной копотью. Свечи горели перед множеством статуй, изображавших — более или менее удачно — одного и того же человека. «Козимо Прекрасный!» — подумала Мегги. Погибший принц величественно глядел множеством мраморных глаз на них с Фенолио, пока они шли через просторный зал к престолу его отца.

По сторонам трона, на котором восседал Жирный Герцог, стояло два кресла с высокими спинками. Слева на зеленом плюше лежал шлем с султаном из павлиньих перьев, начищенный до такого блеска, словно хозяин собирается завтра выехать в нем на парад. На кресле справа сидел мальчик лет пяти-шести в камзоле из черного бархата, расшитом жемчужинами наподобие застывших слез. Это, видимо, и был именинник — внук Жирного Герцога и одновременно внук Змееглава.

Вид у мальчика был скучающий. Он нетерпеливо болтал короткими ножками, словно ему не терпелось убежать отсюда на внешний двор, к комедиантам, сладким пирогам и приготовленному для него креслу на увитом розами, повиликой и хвойными гирляндами помосте. По его деду, напротив, было похоже, что он вообще не собирается подниматься со своего трона. В широком черном одеянии он сидел, как обмякшая кукла, под вездесущим взглядом своего умершего сына. Невысокого роста, зато толщиной в два обхвата, описывала его Реза. Всегда с какой-нибудь едой в пухлых пальцах, всегда запыхавшийся от тяжести, которую приходилось нести его не слишком мускулистым ногам, и при этом всегда веселый, как беззаботная птичка.

Герцог, которого увидела Мегги в полутемном зале, был совсем не похож на это описание. Он был бледен, кожа провисала морщинами, словно принадлежала прежде более крупному человеку. Горе согнало жир с его тела, а лицо было таким неподвижным, словно навек застыло в тот день, когда ему принесли известие о смерти сына. Лишь в глазах все еще читались ужас и растерянность перед тем, как обошлась с ним жизнь.

Кроме внука и стражников, молча застывших в отдалении, здесь были еще две женщины. Одна стояла, смиренно потупив голову, как подобает служанке, хотя платье на ней было княжеское. Ее хозяйка стояла между Жирным Герцогом и пустым креслом, на котором лежал шлем с султаном. «Виоланта! — подумала Мегги. — Дочь Змееглава и жена Козимо». Да, это, конечно, она, Уродина, как все ее тут звали. Фенолио рассказывал о ней Мегги, подчеркивая, что задумывал ее как второстепенную фигуру: несчастную дочь несчастной матери и отвратительного отца. «Какая нелепость — сделать ее женой Козимо Прекрасного! — говорил Фенолио. — Но в том-то и дело, что эта история вытворяет, что хочет».

Виоланта была одета в черное, как и ее сын. Ее платье тоже было расшито жемчужными слезами, но мерцание драгоценностей не шло к ней. Лицо ее как будто нарисовали бледным карандашом на грязноватой бумаге, и от темного шелка оно казалось еще бесцветнее. Лишь одно бросалось в глаза на этом лице: темно-красная родинка размером с цветок мака, уродовавшая левую щеку.

Пока Мегги с Фенолио шли по темному залу к трону, Виоланта, нагнувшись к свекру, что-то тихо говорила ему. Жирный Герцог слушал с неподвижным лицом, но потом кивнул, и мальчик с облегчением скатился с высокого кресла.

Фенолио подал Мегги знак остановиться. Почтительно склонив голову, он отступил в сторону и шепнул Мегги, чтобы она сделала то же. Виоланта, величественно проплывая мимо них, кивнула Фенолио, а Мегги не удостоила даже взглядом. На мраморные изваяния своего покойного супруга она тоже не смотрела. Казалось, Уродине не терпится поскорее уйти из мрачного зала, ничуть не меньше, чем ее сыну. Служанка, шедшая за ней, чуть не задела Мегги платьем. На вид она была ненамного старше. Волосы ее отливали рыжиной, похожей на отблеск огня, и она носила их распущенными, что вообще-то позволялось в этом мире только комедианткам. Мегги никогда не видела более красивых волос.

— Ты опаздываешь, Фенолио! — сказал Жирный Герцог, как только закрылась дверь за женщинами и мальчиком. Голос у него был по-прежнему сдавленный, как бывает у толстяков. — Что, слова у тебя совсем иссякли?

— Слова у меня иссякнут только вместе с дыханием, мой повелитель! — ответил Фенолио с поклоном.

Мегги не знала, должна ли и она кланяться, и на всякий случай изобразила неумелый реверанс.

Вблизи стало еще заметнее, как одряхлел Жирный Герцог. Кожа у него была, как увядшие листья, а белки глаз напоминали пожелтевшую бумагу.

— Кто эта девушка? — Он посмотрел на Мегги усталым взглядом. — Твоя служанка? Для любовницы она, похоже, слишком молода?

Мегги почувствовала, как кровь заливает ей щеки.

— Как вы могли подумать такое, ваша милость! — Фенолио обнял Мегги за плечи. — Это моя внучка, приехала меня навестить. Мой сын надеется, что я подыщу ей подходящего мужа, а где же его искать, как не на великолепном празднике, который вы сегодня даете?

Мегги покраснела еще сильнее, но заставила себя улыбнуться.

— Вот как. У тебя есть сын? — В голосе печального Герцога прозвучала такая зависть, словно он и не думал, что кто-то из его подданных может наслаждаться счастьем иметь живого сына. — Не следует отпускать детей слишком далеко, — пробормотал он, не сводя глаз с Мегги. — А то может случиться, что они не вернутся.

Мегги не знала, куда глаза девать.

— Я скоро вернусь к отцу, — сказала она. — Он это знает.

«Будем надеяться», — добавила она про себя.

— Да, конечно. Она вернется к отцу — в свое время. — В голосе Фенолио звучала досада. — Однако позвольте перейти к цели моего посещения.

Он достал из-за пояса пергаментный свиток, который так старательно запечатывал Розенкварц, и, почтительно опустив голову, поднялся по ведущим к трону ступеням.

Очевидно, Жирного Герцога мучали боли. Наклоняясь, чтобы принять пергамент, он плотно сжал губы. На лбу у него выступил пот, хотя в зале было прохладно. Мегги вспомнила слова Минервы: «Герцог в конце концов загонит себя в гроб своими вздохами и жалобами». Фенолио, похоже, подумал то же самое.

— Вы себя плохо чувствуете, мой повелитель? — с тревогой спросил он.

— Очень плохо! — с раздражением откликнулся Жирный Герцог. — И Змееглав сегодня, к сожалению, тоже это заметил. — Он вздохнул и откинулся на спинку трона. — Туллио!

Из-за трона показался слуга, тоже одетый в черное. Его можно было бы принять за коротышку-человека, не будь его лицо и руки покрыты мягкой шерстью. Туллио напомнил Мегги рассыпавшихся в прах кобольдов из сада Элинор, хотя он был куда более человекообразным.

— Приведи-ка мне шпильмана, только такого, чтобы умел хорошо читать! — приказал Герцог. — Я хочу, чтобы он продекламировал мне стихотворение Фенолио.

Туллио со щенячьим усердием бросился исполнять поручение.

— Вы не позвали к себе Крапиву, как я вам советовал? — Фенолио говорил проникновенно, но Герцог только раздраженно отмахнулся.

— Крапиву? Еще не хватало! Она ко мне не пойдет, разве что решит меня отравить, потому что я срубил несколько дубов на гроб моему сыну. Что ж поделать, если она предпочитает говорить с деревьями, а не с людьми. Мне никто не может помочь, ни Крапива, ни все эти цирюльники и извлекатели камней со своими вонючими настойками. Не выросла еще трава, помогающая от горя.

Его пальцы, ломавшие печать Фенолио, дрожали, и в полутемном зале, пока он читал, стояла такая тишина, что Мегги слышала потрескивание свечей.

Герцог чуть слышно шевелил губами. Мутные глаза бегали по написанным Фенолио строкам, и до Мегги донесся его шепот: «Ах, никогда уже он не проснется». Она украдкой покосилась на Фенолио, который виновато покраснел, поймав ее взгляд. Да, он украл эти слова. Но, конечно, не у поэта из здешнего мира.

Жирный Герцог поднял голову, утирая слезу.

— Прекрасные слова, Фенолио, — сказал он с горечью. — Да, ты действительно мастер своего дела. Но когда же кто-нибудь из вас, поэтов, найдет слова, открывающие дверь, сквозь которую уводит нас смерть?