Отпустив воротник моей куртки, Антон развернулся и слепо побрел прочь, протискиваясь между машинами и не обращая внимания на гудки и проклятия из-за приспущенных стекол. Где-то совсем рядом завывали сирены автоинспекции. Пробка наглухо закупорила Остоженку, лишь на встречной полосе осталась узкая щель, в которую торопливо, с матерками и бибиканьем, протискивались по одному редкие счастливцы.
Я взглянул на часы. Чтобы добраться до Университета, у меня осталось пятнадцать… впрочем, уже четырнадцать минут. Причем транспортной магией я пользоваться заведомо не мог.
Первым делом – как там Шагрон?
Обойдя «ниву» с распахнутой дверцей, я подошел к пострадавшему «BMW» со стороны шофера. Шагрон был без сознания, но в первый же миг опасности он рефлекторно сообразил поставить охранную пленку и скользнуть в сумрак. И теперь он регенерировал, словно куколка, и жадный сумрак ничего не мог ему сделать.
Выживет. Оклемается, причем достаточно быстро. Вероятнее всего, в карете «скорой помощи», ежели та сумеет пробиться сквозь пробку. Шагрон достаточно сильный маг, чтобы такая мелочь, как автомобильная авария, смогла серьезно ему повредить.
А значит, до встречи, Шагрон. Думаю, Инквизиция не будет на тебя в претензии. Форс-мажорные обстоятельства все-таки.
И тут я увидел свое спасение. Ловко лавирующего по самому краю проезжей части паренька на мизерном оранжевом мокике. Вот кому никакие пробки не страшны…
Хоть, конечно, не сезон для подобного транспорта. Но все же…
И я скользнул в сумрак.
В сумраке мокик был похож на сказочного конька-горбунка. Маленький, с рожками-рулем и глазиком-фарой.
– Слазь, – велел я пареньку.
Тот покорно встал на ноги.
Перемахнув через капот бежевого «опеля», я принял руль. Мокик преданно фырчал на холостых оборотах.
Ну, вперед. Паренек манекеном застыл на тротуаре, слепо сжимая в руке вложенные мною доллары. А я крутанул на себя рукоятку газа и, чуть не ободрав полированный бок ближайшей машины, стал протискиваться к границе пробки. К Садовому кольцу.
Приноровиться к крохотной, привыкшей к теплому японскому асфальту, а отнюдь не к московской наледи, «хонде» оказалось довольно просто. И лавировать между машинами у меня тоже получалось достаточно лихо. Но вот скорости настоящей мокик не давал – километров тридцать от силы. И я понял, что не успею. Даже если брошу трудягу-«хонду» и нырну в ближайшее метро – от станции метро «Университет» до главного шпилястого здания все равно далеко. Можно, конечно, заморочить очередного автомобилиста, но где гарантия, что мы убережемся от утренних пробок? Я смутно помнил, что в районе Университета проспекты широченные, но уверенности у меня все равно не было. Если же и дальше ехать на «хонде» – я сохранял мобильность практически до цели. Но, с другой стороны, дорогу я себе представлял только в общих чертах. Не москвич я, увы. Надеяться на безотказного доселе внутреннего помощника? Можно, конечно. Но вдруг он подведет именно сейчас? В самый ответственный момент? Обычно так всегда и случается.
Я прислушался к себе. В лицо хлестал холодный ветер, насыщенный отработанными газами. Москва дышала углекислым газом…
Мой верный помощник, видимо, спал.
Садовое кольцо и метро «Парк культуры» я проскочил. Но когда впереди замаячило здание станции «Фрунзенская», я решил спускаться под землю. Время требовало.
Я не успел даже дойти до ступенек перед входом в метро, а мокик уже сперли. Коротко хрюкнул, запускаясь, двигатель, и кто-то проворный погнал трудолюбивый и безотказный японский механизм прочь, торопясь нырнуть куда-нибудь в боковые улочки. Эх, люди-люди… Заботятся о вас Светлые, защищают, берегут, а вы быдлом были, быдлом и остаетесь. Зверьем без совести и сострадания. Растолкать локтями, украсть, продать, набить брюхо, а там – хоть трава не расти. До чего же противно…
Через турникеты я просто перепрыгнул – в сумраке, незримой тенью. Некогда было покупать карточку и совать ее в щель магнитоприемника. Ничего, страна не обеднеет.
И по эскалатору я соскользнул, не выходя из сумрака. Вскочил на медленно ползущую ленту перил и ринулся вниз, едва успевая в вязком сером киселе переставлять ноги. От платформы как раз готовился отойти поезд; пока я соображал, идет ли он в нужную сторону, двери успели закрыться. Ну, ничего, мне это не помеха. А вот поехать в центр мне совсем не улыбалось.
В вагон я вскочил прямо сквозь дверь, через сумрак. Легонько раздвинул изумленных пассажиров и возник словно бы из пустоты.
– Ой! – сказал кто-то.
– Скажите, это Москва? – ляпнул я зачем-то. Из глупого жеребячьего озорства, наверное.
Мне не ответили. Ну и ладно. Зато свободного места вокруг сразу стало заметно больше. Я взялся за поручень и закрыл глаза.
«Спортивная». Закрытые «Воробьевы горы» – поезд еле ползет; в щелях между неплотно пригнанными металлическими щитами то и дело мелькают электрические огоньки и льется серый полусвет наступающего утра. Уже рассветает…
Наконец, «Университет». Эскалатор, длиннющий и запруженный. Снова приходится ждать. Все, я точно опоздал.
Наверху было почти светло. Окончательно осознав, что к началу заседания не поспеть, я вдруг совершенно успокоился и перестал торопиться. Совсем. Добыл из кармана бусины наушников, оживил плеер с диском Антона Городецкого и пошел ловить машину.
– Время, – тихо провозгласил Инквизитор. – Все, кто не успел к сроку, ответят позже по всей строгости Договора.
Присутствующие поднялись на ноги. И Темные, и Светлые. И сотрудники Дозоров, и судьи. И Гесер, и Завулон, о котором все думали, будто его нет в Москве. И Инквизитор Максим, и двое Инквизиторов-наблюдателей, облаченных в серые балахоны. Все, кто собрался в башенке главного здания Московского университета. Маленькое помещение пятиугольной формы невидимым сумеречным этажом накрывало музей землеведения и служило исключительно для нечастых заседаний Трибунала Инквизиции. В послевоенные годы сумеречные помещения строили довольно часто – это обходилось дешевле, чем постоянное противодействие ГБ и милиции, постоянно сующим нос не в свое дело. Было прекрасно видно, как на востоке из-за горизонта наползает алое сияние восхода и с каждой минутой блекнут феерические сполохи, все еще пляшущие над зданием МГУ со времени концерта Жан-Мишеля Жарра на московском юбилее. Иным следы лазерного представления будут видны еще долго, даже без входа в сумрак, где цвета блекнут и исчезают. Очень уж много людей восхищенно смотрели за красочным представлением, выплескивая свои эмоции в сумрак.
Максим, облаченный в обычный деловой костюм, а не в балахон, как другие Инквизиторы, мановением руки развернул в сумраке серое полотно, испещренное пылающими красными буквами. Три десятка голосов стали нараспев читать:
«Мы – Иные. Мы служим разным силам. Но в сумраке нет разницы между отсутствием Тьмы и отсутствием Света…»
Огромному городу и огромной стране было невдомек, что почти все, кто определяет судьбы России, собрались сейчас здесь, а вовсе не в Кремле. В запущенной тесной каморке под самым шпилем здания МГУ, где в лежалую пыль поставлены стулья, легкие креслица, даже пляжные шезлонги – кто что сподобился принести. Столом никто не озаботился – его и не было.
Иные не очень чтят дешевые ритуалы: суд – это действие, а не действо. Поэтому никаких мантий, париков и скатертей. Лишь серые балахоны наблюдателей, но никто уже толком и не помнит, почему Инквизиторы иногда носят эти балахоны.
«Мы ограничиваем свои права и свои законы. Мы – Иные…»
Алые буквы Договора горели в полумраке, олицетворяя Истину и Правосудие. И звучали голоса:
«Мы – Иные…»
Три десятка голосов:
«Время решит за нас».
Договор был прочитан и начался, собственно, Трибунал. По традиции – с наименее важных дел.
Судья, один из облаченных в балахон Инквизиторов, не вставая с вертящегося рояльного табурета, без всякой торжественности, вполне будничным тоном объявил:
