— Не надо, — сказал я. — Света, не надо. Он ведь прав. Я сегодня это понял, впервые понял. Где граница в нашей борьбе. Не сердись. А это, — я отнял ладонь от груди, — всего лишь царапина. Мы же не люди, мы гораздо прочнее.

— Спасибо, Антон, — сказал шеф. Перевел взгляд на Егора: — И тебе, малыш, спасибо. Очень неприятно, что ты встанешь по другую сторону баррикад. Но я был уверен, что за Антона ты все-таки вступишься.

Мальчик сделал было шаг к шефу, и я сжал его плечо. Вот только не надо, чтобы он чего-нибудь ляпнул! Он же не понимает всей сложности этой игры! Не понимает, что все, совершенное Гесером, — лишь ответный ход.

— Я об одном жалею, Гесер, — сказал я. — Только об одном. Что здесь нет Завулона. Что я не увидел его лица, когда вся игра провалилась.

Шеф ответил не сразу.

Наверное, ему было трудно это сказать. Вот только и я не рад был услышать.

— А Завулон здесь ни при чем, Антон. Ты уж извини. Но он действительно совсем ни при чем. Это полностью операция Ночного Дозора.

Человечек был маленький, смуглый, узкоглазый. Желанная добыча для любого столичного милиционера. Улыбка — виноватая, растерянная; взгляд — наивный, бегающий; несмотря на смертную жару — темный костюм, старомодный, но почти не ношенный; в довершение всего — древний, советских времен галстук. В одной руке раздутый обшарпанный портфель, с каким в старых фильмах ходили агрономы и председатели передовых колхозов, в другой — длинная азиатская дыня в авоське.

Человечек вышел из плацкартного вагона, непрестанно улыбаясь. Проводнице, попутчикам, толкнувшему его носильщику, парню, торгующему с лотка лимонадом и сигаретами. Человечек поднял глаза, с восторгом поглядел на крышу, закрывающую Казанский вокзал. Человечек побрел по перрону, временами останавливаясь и перехватывая дыню поудобнее. Может быть, ему было тридцать лет, может быть, пятьдесят: на взгляд европейца понять трудно.

Парень, покинувший через минуту купейный вагон того же самого поезда, «Ташкент-Москва», пожалуй, одного из самых грязных и разбитых поездов мира, выглядел его полной противоположностью. Тоже восточный тип, пожалуй — ближе всего к узбекам. Но одет он был скорее по-московски: шорты и футболка, темные очки, на поясе — кожаная сумочка и сотовый телефон. Никаких вещей. Никакого налета провинциальности. Он не смотрел по сторонам, не искал заветную буковку «М». Быстрый кивок проводнику, легкое покачивание головы в ответ на предложения таксистов. Шаг, другой — он вступил в толпу, скользнул между суетящимися приезжими, лицо окрасила легкая неприязнь и отстраненность. Через миг он стал органичной и незаметной частью толпы. Врос в ее тело еще одной клеткой, здоровой и жизнерадостной, не вызывающей вопросов ни у фагоцитов-милиционеров, ни у соседних клеточек.

А человечек с дыней и портфелем пробирался сквозь толпу, бормоча бесчисленные извинения на не очень чистом русском, втягивая голову в плечи, осматриваясь вокруг. Он прошел мимо подземного перехода, покрутил головой, направился к другому, остановился у рекламного щита, где было меньше давки, вытащил, неловко прижимая вещи к груди, какую-то мятую бумажку и погрузился в ее изучение. На лице азиата не отражалось даже тени подозрения, что за ним следят.

Троих, стоявших у стены вокзала, это вполне устраивало. Красивая, яркая, рыжая девушка в плотно облегающем тело шелковом платье, панковатого вида молодой паренек с неожиданно скучными и старыми глазами, мужчина постарше, длинноволосый, прилизанный, с манерами голубого.

— Не похож, — с сомнением сказал паренек с глазами старика. — Все-таки не похож. Я видел его давно и недолго, но…

— Может, прикажешь уточнить у Джору? — насмешливо спросила девушка. — Я вижу. Это он.

— Принимаешь ответственность? — Паренек не выказал ни удивления, ни желания спорить. Просто уточнил.

— Да. — Девушка не отводила взгляд от азиата. — Идем. Брать в переходе.

Первые их шаги были неторопливыми и синхронными. Потом они разделились, девушка продолжала идти прямо, мужчины ушли в стороны.

Человечек сложил бумажку и неуверенно двинулся в переход.

Москвича или частого гостя столицы удивило бы неожиданное безлюдье. Как-никак — самый удобный и короткий путь из метро на перрон вокзала. Но человечек не обратил на это внимания. Как люди останавливаются за его спиной, будто наткнувшись на невидимый барьер, и идут в другие переходы, он не заметил. Как то же самое происходит с другой стороны перехода, внутри вокзала, он видеть вообще не мог.

Навстречу ему вышел улыбающийся, слащавой внешности мужчина. Со спины догоняли симпатичная молодая девушка и небрежно одетый парень с серьгой в ухе и рваных джинсах.

Человечек продолжал идти.

— Постой-ка, отец, — миролюбиво сказал слащавый. Голос у него был под стать внешности, тонкий и манерный. — Не спеши.

Азиат, улыбаясь, закивал, но не остановился.

Слащавый повел рукой, будто проводя черту между собой и человечком. Воздух задрожал, дыхание холодного ветра пронеслось по переходу. Где-то на перроне заплакали дети, взвыла собака.

Человечек остановился, задумчиво глядя перед собой. Сложил губы трубочкой, подул, хитро улыбнулся стоявшему перед ним мужчине. Тонко зазвенело, будто билось невидимое стекло. Лицо слащавого исказилось от боли, он отступил на шаг.

— Браво, девона, — сказала девушка, останавливаясь за спиной азиата. — Но теперь тебе точно не следует торопиться.

— Мне спешить надо, ой надо, — скороговоркой сказал человечек. Покосился через плечо: — Хочешь дыньку, красавица?

Девушка улыбалась, разглядывая азиата. Предложила:

— А пойдем с нами, уважаемый? За дастарханом посидим. Съедим твою дыньку, чайку попьем. Мы давно тебя ждем, нехорошо сразу убегать.

На лице человечка отразилась напряженная работа мысли. Потом он закивал:

— Пойдем, пойдем.

Первый же его шаг сбил с ног манерного. Будто перед азиатом теперь двигался невидимый щит, стена — не материальная, скорее из бушующего ветра: мужчину волокло по полу, длинные волосы развевались, глаза щурились, из горла рвался беззвучный крик.

Похожий на панка парень взмахнул рукой — и блики алого света ударили в человечка. Ослепительно яркие, едва срываясь с ладони, они начинали тускнеть на полпути и достигали спины азиата едва видимым мерцанием.

— Ай-ай-ай, — не останавливаясь, сказал человечек. Подергал лопатками, будто на спину уселась надоедливая муха.

— Алиса! — выкрикнул парень, не прекращая своего бесполезного занятия. Пальцы его шевелились, комкали воздух, зачерпывали из него сгустки алого света и бросали в человечка. — Алиса!

Девушка наклонила голову, вглядываясь в уходящего азиата. Что-то тихо шепнула, провела рукой по платью — в ладони невесть откуда появилась тонкая прозрачная призма.

Человечек ускорил шаг, метался влево и вправо, смешно пригнул голову. Слащавый тип продолжал катиться перед ним, но кричать уже не пытался. Лицо его было изодрано в кровь, конечности изломаны и безвольны, будто не три метра по ровному полу он прокатился, а три километра его волочило по каменистой степи то ли безумным ураганом, то ли за пришпоренной лошадью.

Девушка посмотрела на человечка сквозь призму.

Вначале азиат замедлил шаг. Потом застонал, разжимая руки — дыня с хрустом раскололась о мраморный пол, мягко и тяжело шмякнулся портфель.

— Ох, — сказал тот, кого девушка назвала девоной. — О-хо-хо.

Человечек оседал, уже в падении съеживаясь. Ввалились щеки, заострились скулы, руки стали по-стариковски тонки и обтянулись сеткой вен. Черные волосы не поседели, но подернулись серой пылью, поредели. Воздух вокруг него задрожал — невидимые жаркие ручейки потекли к Алисе.

— Данное не мной будет моим отныне, — прошипела девушка. — Все твое — мое.

Ее лицо наливалось румянцем столь же стремительно, как усыхал человечек. Губы причмокивали, шептали глухие, странно звучащие слова. Панк поморщился, опустил руку — последний алый луч ударил в пол, заставив камень потемнеть.