– Потерпи, дружок, еще чуть-чуть потерпи. Немножко осталось.

Человек убрал ладонь со лба и, кажется, ушел. Ванька хотел окликнуть, но не смог. Он сейчас вообще ничего не мог. Уже даже не сидя, а почти лежа, он остановившимися глазами смотрел, как закручивается на полу поток воды, как убегает в сливное отверстие. Вот промелькнул клок белых, высветленных волос с темными корнями, вот потянулась новая, очередная струйка крови.

А потом ожили две змеи, нарисованные хной, уже совсем выцветшие, стершиеся. Зашевелились, скользнули, спустились с ладоней на кафельный пол, окунулись в поток, развернули к Ваньке свои страшенные морды. Понимая, что, наверное, умирает, Ванька закрыл глаза.

Участкового Угорь нашел не сразу, хотя примерно представлял, где следует искать. Накатанная дорога плавно спускалась от крайних домов спящего Светлого Клина вниз, к реке, к причалу. Слева остались картофельные усады, бани и лодочные сараи, прямо по курсу ярко светились неподвижные огни пристани, меж которых причудливо выписывал восьмерки еще один огонек – сигарета дежурного смотрителя. Справа начинались заросли тальника, и именно туда ныряло ответвление от основной дороги. Послушное и ровное, будто отмотанная от рулона ткань на столе портного, стелилось ответвление вдоль низкого в этом месте берега, а метров через сто вдруг взбрыкивало, устремлялось на крутой взгорок, отгороженный от села подковой елочек. Там, на круче, на краю нависшего над водой обрыва, сидел Федор Кузьмич.

Поднимаясь по сбитой в пыль гусеницами и колесами тракторов грунтовке, Угорь не видел Денисова, но смятение и боль пожилого человека таким ощутимым, густым и вязким потоком стекали с вершины, что последние метры Евгений преодолел с большим трудом и на площадке перед обрывом возник взмокший и обессиленный.

Денисов, не шевелясь, смотрел куда-то вдаль, за реку, в черноту, которую образовали слившиеся с небом холмы. Вспоминал ли он, как зимой по одному из них ползла в промерзшую тайгу едва заметная точка трактора, которым управлял Крюков? Или, может, пытался сквозь пространство дотянуться мысленно до своего зятя, образумить, заставить вернуться? Или, может, винил себя в том, как страшно и бесповоротно изменилась судьба дочери в памятный день, когда, приехав из города, он сообщил ей, в чьем доме мечется в беспамятстве Николай, той же ночью впервые шагнувший в Сумрак?

Евгений не мог бы назвать себя сентиментальным и впечатлительным, но сейчас, на обрыве над рекой, глядя на темный силуэт с ссутулившимися плечами, он оказался буквально парализован жалостью к своему пожилому другу. Прохладный августовский ветер взъерошивал седые волосы, лениво, без плеска двигалась внизу вода, предательски прятался во мраке таежный простор, а неба, наоборот, было слишком много; и спал за подковой елок многолюдный Светлый Клин, а этот человек сейчас остался совсем один; он взвалил всю боль себе на плечи и притащил ее сюда, на кручу над бесшумной бездной, под настырные яркие звезды.

– Федор Кузьмич… Федор Кузьмич!.. – потрясенный, шепнул Евгений, не столько привлекая внимание, сколько умоляя ожить, поделиться давящей тяжестью.

И только произнеся эти слова, Угорь обнаружил, что тишина не была абсолютной – Федор Кузьмич что-то бормотал себе под нос, и до дозорного донеслись обрывки фразы:

– …Расчетливо и своевременно…

– Что? – оторопел он.

– Я говорю, в кино кавалерия завсегда опаздывает, – не оборачиваясь, повысил голос Денисов. – В итоге все равно успевает разгромить врага, но главная трагедия в фильме к тому моменту уже приключилась. Мне подсказали, что энто называется «режиссерский ход». Для переживательности. – Он наконец зашевелился, на темном фоне возникло белое пятно – повернул к Евгению лицо, взмахнул рукой. – Я бы предложил тебе присесть рядышком, Евгений Юрьич, да земля в эту пору быстро остывает, уже, чай, не июль месяц.

– Федор Кузьмич, о какой кавалерии вы…

– Ты не гоношись, Евгений Юрьич, не тараторь. Погляди вокруг для начала! Вишь, какой покой, какая тишина? В такую минутку нельзя суетиться. Сказал слово – помолчи. Сказал два – закуривай.

Оперативник ничего не понимал. Он ощущал состояние Денисова, он видел согбенную спину старика, но говорил деревенский милиционер совсем не о том, о чем думалось Евгению. Впрочем… Повинуясь невольной подсказке, он вынул из кармана пачку сигарет, чиркнул спичкой, подкурил, шумно выпустил в темное небо невидимый дым. Луна, подскочив на полвершка над горизонтом, так причудливо осветила все окрест, под таким неожиданным углом, что дозорный ненароком задержался взглядом на внезапной смене цветов. Река, бывавшая средь бела дня, при разном солнце, то голубой, то сиреневой, казавшаяся то жидким золотом, то потоком расплавленного олова, теперь выглядела полоской вороненой стали. Дорога, со стороны Светлого Клина видевшаяся темной нитью, вдруг преобразилась, песчинки так затейливо отразили лунные лучи, что накатанные колеи засверкали, будто именно в нее, в дорогу, а вовсе не в реку, гляделись, как в зеркало, звезды. Две разновеликие ленты, кинутые на землю параллельно друг другу, неузнаваемо изменились: прозрачная и радостная потемнела, пыльная и скромная – вспыхнула мириадами отблесков.

– Ты, Евгений Юрьич, наверное, думаешь, что старик совсем сбрендил, заговариваться стал. А я ить не просто так тут сижу, я головоломку складываю. А посколь не все кусочки у меня на руках, то и не складывается моя картина.

– Чем я могу помочь? – с трудом выговорил дозорный, настроившийся на утешение, а вовсе не на консультацию.

– А ты со мною просто побеседуй! – предложил участковый. – Иногда беседы никчемными бывают, а иногда в них промелькнет что-то… незначительное – и все тогда на свои места становится. Вот, к примеру: помнишь ли ты, когда первая провокация состоялась, когда тебя впервые подставили?

Совсем не ожидал Угорь такой темы для разговора! Думал, что они примутся обсуждать, куда мог податься Николай, анализировать, составлять план по дальнейшим розыскным мероприятиям; думал, что ему придется уговаривать пожилого мага, убеждать, что Ночной Дозор обязательно найдет его внука… При чем тут провокации?! Что приятного в том, чтобы ворошить прошлое? В чем необходимость? С другой стороны, если Денисов в состоянии рассуждать о посторонних вещах…

– Ну, наверное, – задумавшись, нерешительно предположил он, – когда меня в первый раз арестовали. Случай с актрисой Фирсовой.

– Ой ли? – насмешливо спросил Денисов, чем окончательно выбил Евгения из колеи. – А мне вот кажется, что даже случай с трактористом Крюковым – энто не первая провокация, а какая-нибудь очередная по счету. Я ведь сказал, что мне далеко не все известно? Могли быть и другие кувырки и кульбиты, которые не то что я по незнанию, а даже ты, владеющий бо́льшим объемом информации, с делом никак не свяжешь!

Он поднялся, отряхнул брюки.

– Пойдем, Евгений Юрьич, пройдемся. Хороша ночь, да ведь? Хороша! Только холодает уже. Ну а что ж ты хочешь? Скоро и первые заморозки начнутся…

Сердце снова сжалось. Маленький, десятидневный грудной младенец – где-то там, вдали, возможно – в тайге, в берлоге какого-нибудь Химригона. Конечно, Иные найдут возможность и накормить его, и спрятать от первых ночных заморозков, но каково Денисову думать об этом? А каково Катерине? Ведь она-то не знает, что ее сын под опекой Иных! Ей-то кажется, что малыш пропадает, погибает… или что уже погиб.

– Я чичас обидные для тебя вещи стану говорить, – предупредил участковый, медленно шагая по дороге обратно, вниз, к причалу, – ты уж сразу меня извиняй и постарайся понять. Дело чичас не в тебе или во мне, оно – энто дело – гораздо сурьезнее, нежели представлялось. Ты поправь меня, ежели я где перевру. М?..

– Ладно, – пожал плечами Угорь.

– С давних пор селятся в энтих краях разные люди. Сначала племена всякие, стойбища, потом уже посурьезнее что-то – деревеньки, села. Вот даже город возник – наш районный центр. И власть тут менялась, и никакой власти одно время не было. Потом колхозы организовались, фабрики отстроились. Много приезжих появилось, смешанные браки, детишек завсегда много рождалось. Ну и по части Иных полное разнообразие – шаманов у нас, конечно, испокон веков больше всего, но и другие специальности встречаются. И вот даже несмотря на приток свежей крови изо всех уголков Советского Союза, население у нас, по большей части, специфическое, остяцкое, чтящее традиции, верящее в силу шаманов. Молодежь, какая образование получила, – та, конечно, посмеивается. Но есть и образованные люди, которые к тайге большое уважение имеют. Древняя сила в тайге таится, особенная, исконная. С такой силой обочь долго-долго нужно прожить, чтобы ее понимать. А ишшо лучше, чтобы и отец твой, и дед, и прадед рядом с энтой силой пообвыклись, чтобы суметь тебя с рождения настроить, воспитать и обучить. И вот в такое специфическое место присылают молодого и неопытного сотрудника – руководить отделением, которого попросту нету. Ты не кривись, Евгений Юрьич, я ить правду говорю! Ты, наверное, умелый боевой маг, ты, наверное, хороший оперативник, хоть и отработал в Ночном Дозоре всего… сколько, ты говорил? Пять лет? Ну, тоже срок! Хотя под началом у Сибиряка имеются люди, которые с двадцатых годов служат. Ну, допустим, они ему в области нужнее. Или ты так хорошо проявил себя, доверия к тебе у него больше, чем к другим. Но ты – человек пришлый, посторонний. Энто все равно что меня закинуть чичас в какую-нибудь Гвинею: туточки-то я, может, и хороший участковый, но что я смогу там, ежели ни языка не знаю, ни законов, ни обычаев? Сам-то Сибиряк отлично подготовлен – можно досконально изучить хоть некоторые основы, ежели тридцать лет из тайги не вылезаешь, ежели пешком от Владивостока до Томска лесами идешь. Уж ему-то известно прекрасно, как тяжело будет выжить здесь человеку неподготовленному, Иному, не ощущавшему до сей поры специфики сибирской глубинки. Как же он не предусмотрел энтого? Как же так снаряжал тебя в энту командировку, ежели шаманские легенды ты в книжке прочел, когда уже здесь обретался?