Выпростав тонкую прозрачную руку, мать извернулась и вытащила из-под подушки скомканную засаленную четвертушку тетрадного листочка в клеточку. Семен Модестович порывисто встал, опрокинув пару звякнувших пузырьков.
– Опять! – с ненавистью воскликнул он, не стыдясь своего шумного гнева.
– Семушка!
– Мама, ну, ты же современный человек! Ты образованный человек, учитель! Как ты можешь?! И я… Вот за что ты меня так опозорить хочешь? Я уважаемый специалист, профессиональный исследователь, в некотором роде – ученый! Я, в конце концов, кандидат в члены партии! И ты хочешь, чтобы я потакал какому-то деревенскому, дремучему мракобесию?!
– Семушка!
Он тяжело дышал, она беззвучно плакала, отвернув лицо к стене и обессиленно уронив руку на пододеяльник.
– Кто только тебе это дал?! – в пятый, наверное, раз с тоской вопросил он, выдернул записку из слабых пальцев и вышел из занавешенного закутка.
Пружинисто прошелся по комнате, не глядя швырнул листок в печурку – на растопку сгодится! – похлопал себя по карманам, выудил пачку сигарет «BT». Вернулся к голландке, приоткрыл задвижку, чтобы дым вытягивало в трубу, уселся по-турецки, чиркнул спичкой, подкурил. Сизая струйка, будто живая, зазмеилась, потекла в теплое черное нутро печки. Семен Модестович прекрасно понимал, почему так бесится, почему сейчас сердит на весь мир, а сердце в груди так и переворачивается от жалости и нежности. Может, давно уже следовало уступить матери – да хотя бы для ее же успокоения! Но поступить так значило признать бессилие – и собственное, и медицины.
Впрочем, медицина устами местного докторишки десятью минутами ранее во всем уже призналась сама.
Еще полгода назад, до морозов, когда мать старалась казаться бодрой, но во всем уже ощущалось беспощадное наступление болезни, он заставил ее лечь в городскую больницу на обследование. Диагноз не утешал, но лекарства, прописанные уверенной рукой, вселяли надежду, разноцветные бумажные и картонные упаковки радовали глаз мудреными названиями и легкомысленной леденцовостью содержимого. А потом мать сдала как-то сразу и безоговорочно, и перевозить ее куда-либо – например, в областную клинику, – стало опасно.
Местный докторишка разводил руками, но под напором «уважаемого специалиста» делал все новые и новые назначения. Семен Модестович даже в соседнее село ездил за тамошним медицинским работником – пусть тот всего лишь фельдшер, но парень, по слухам, толковый и молодой. Вдруг молодежь как-то по-другому сейчас обучают? Вдруг он знает какой-то такой факт или метод, который неизвестен врачу, окончившему институт лет пятнадцать назад? Все оказалось бесполезно. Молодой и толковый Владлен Михайлович, хотя ему и на своем участке наверняка забот хватало, собрался мгновенно и без лишних слов, всю дорогу терпеливо сносил неуютность машины агронома, холод, колдобины и ямы. Потом долго осматривал мать и еще дольше изучал историю болезни и опробованные способы борьбы с недугом, подробно зафиксированные в медицинской карточке. Увы, все, что смог посоветовать фельдшер, – это повторно сдать анализы, чтобы понять, насколько быстро и неумолимо меняется ситуация.
Три дня назад местный врач приходил, чтобы взять кровь, потом сам отвозил пробирку в райцентр, а сегодня ездил за результатами, о которых сообщил Семену Модестовичу десять минут назад.
Он никогда не мирился с поражениями. В любой, даже бытовой ситуации искал обходной путь, если прямой не позволял добиться нужного результата. Он и в работе шел до конца: разве кто-нибудь еще пару лет назад верил в его питомник? Смеялись над чудным новым агрономом, чуть ли не пальцем у виска крутили – а вот, пожалуйте! Из горстки с трудом добытых семян он вырастил особый вид быстрорастущих сосен, которые отродясь в этих местах не приживались! Лет через десять питомник превратится в настоящий хвойный лес – будет чем засеивать вырубки там, где тайга не смогла справиться с самообновлением. Вот и мать он во что бы то ни стало поставит на ноги! Из любви к ней, из упрямства, из привычки бороться до конца.
Но что делать, если предел уже наступил? Все средства испробованы, все обходные пути пройдены не по разу… Перелета до Москвы мать не переживет, приглашать какого-нибудь профессора бессмысленно, поскольку вместе с ним нужно будет везти целый самолет с оборудованием и персоналом…
Семен Модестович сунул руку в печурку, достал смятый листок, расправил на коленке. Кривым стариковским почерком с миллионом ошибок там была написана настоящая инструкция – обстоятельная, подробная, нелепая до судорог. Пойди туда-то, найди такое-то дерево, постучи три раза, положи в дупло вещицу больного, трижды поклонись и уходи, не оборачиваясь. На другой день будет тебе весточка, когда и где встречать остяцкого шамана. Он-де, шаман этот, многие сотни людей от смерти спас. Появится – не жадничай, расщедрись. К приходу его приготовь л’ам – низенький березовый столик – и алэл – фигурку старухи, покровительницы очага…
Бред какой! Вера в народную медицину у Семена Модестовича заканчивалась примерно на подорожнике, листья которого прикладывают к ранке, а уж камлание казалось чем-то чудовищным, языческим, еще более стыдным, чем быстрый шепот бабок-богомолиц в церкви.
Где он возьмет алэл? Заменит ли л’ам обычная скамейка? Расщедрись – это сколько? Он готов по достоинству оплатить представление, если оно вернет матери настроение, если укрепит ее надежду на выздоровление. Но что значит – не жадничай? Стоимость похода в областной театр – это достаточно? Или шаман берет плату в том же размере, что и столичный специалист, приехавший на дом с консультацией?
Семен Модестович усмехнулся и тряхнул головой – вот он уже и торгуется!
Одно хорошо – место, указанное в записке, ему знакомо: в прошлом году неподалеку оттуда валили лес, Семен Модестович дважды приезжал на вырубку. В первый раз – в начале вахты, когда лесопункт только перебрался на новый участок. Агроном долго ходил по кедрачу, выбирая семенник – дерево, которое обязательно нужно оставить нетронутым, самое крепкое, самое здоровое, богатое на шишки. От него через несколько лет родятся такие же крепкие кедры, и зарастет вырубка, затянется рана, восстановится тайга. Второй раз он приезжал, когда участок уже был отработан, – проверял, не задели ли семенник при трелевке, не понадобится ли здесь пересадка сосенок из питомника.
Это хорошо, это просто отлично! Он уже представлял себе всякие ужасы – как поедет в лес среди ночи, чтобы никто из деревенских не заметил, не догадался; как будет блуждать в темноте, по уши в грязи, по пояс в снегу… Теперь у него есть повод съездить в те края днем, не вызывая подозрений. Ну, мало ли что могло за зиму произойти с одиноким могучим кедром?
Утром, едва дождавшись медсестру-сиделку, он потеплее оделся и рванул к указанному месту. Гребня, тайком взятого у матери, ему показалось мало – он не верил в сказки. Поэтому к гребню прилагалась записка с адресом, фамилией, возрастом больной и, на всякий случай, диагнозом. «Газик» пришлось оставить примерно за километр. И так-то дороги почти не оказалось, а на холмах зима с ее сугробами была все еще в разгаре. Впрочем, нет – промозгло было среди тайги, сугробы напоминали до отказа напитавшуюся влагой губку, сырой туман цеплялся живыми шевелящимися клубами за нижние лапы елей. Поплутав полчаса на снегоступах, Семен Модестович нашел дерево, вполне подходящее по описанию. Достал и перечитал инструкцию, зло сплюнул и огляделся – не подглядывает ли кто? Постучал три раза, аккуратно просунул в дупло руку, положил на мягкую труху и слежавшуюся хвою бумажный сверток с гребнем и запиской. Долго думал, стоит ли кланяться, затем махнул рукой: он и так уже совершил ужасную глупость, приехав сюда, так что нелепостью больше, нелепостью меньше…
День тянулся невероятно долго, мысли Семена Модестовича напоминали увиденный утром живой клубящийся туман – густо, жирно, объемно и ни черта не понять! Он уже жалел о содеянном, ругал себя за слабость и оправдывался только тем, что, возможно, матери станет лучше. Ну, не то чтобы лучше – он не верил в сказки! – но, возможно, ей станет повеселее, полегче… Однако весточки от шамана все не было. Он извелся, готовя ужин и читая матери, он выкурил на десяток сигарет больше, чем обычно позволял себе, и только когда он уже расстилал себе постель, раздался твердый одиночный стук в окно. Семен Модестович распахнул створку, выглянул и обнаружил перед домом темный силуэт. Лица было не разглядеть, голос не показался знакомым, но он почувствовал облегчение, потому что человек произнес именно те слова, ожидание которых не давало покоя весь день:
