В ожидании суда Ванька маялся от безделья – камера изолятора была рассчитана на четверых, но как-то так вышло, что под следствием в настоящий момент находился он один. В какой-то из дней зашел Игорь – попрощаться, поскольку стройотряд, закончив и сдав объекты, отбывал по месту жительства. А больше посетителей и не было. Каждое утро в СИЗО доставляли газеты, но они Ваньку интересовали мало. Целыми днями он, скрючившись, валялся на койке, пялился в зарешеченное окошко, за которым лил нудный августовский дождик. Адвокат уверял, что волноваться не о чем, самооборона очевидна: ведь трудно представить, что молодой человек, только что сделавший стрижку, покрасивший волосы и нанесший… э-эм… художественный орнамент на кожу, специально отправился через лес из Тимошкино в Загарино, чтобы избить двоих местных мужиков, которых до этого даже не знал. Но сам-то Ванька прекрасно понимал, что не было там самообороны, была месть – осознанная и яростная. И пусть в тот момент не было понятно, осилит ли новоявленный гангстер своих обидчиков, или все же доберется до него тесак «цыгана», но, если уж совсем начистоту, очевидно другое: у Ваньки имелась возможность избежать драки, имелись все шансы отряхнуться, утереться и пойти спокойненько дальше. Он этой возможностью пользоваться не стал. Просто не захотел. И теперь выматывал себя, изводил воспоминаниями – как перекосилось лицо бородача, как тонко и страшно закричал он, когда хрустнула кость. Еще горше становилось, когда вспоминался «пенсионер» – шел себе пожилой человек, никого не трогал… Да, отнесся к Ваньке, как к пустому месту, не поздоровался, не ответил на простой вопрос, даже не обернулся, когда Ваньку отшвырнули в кювет, не осадил своего спутника, когда тот ножом размахивал, – все это так, но заслуживал ли он того, чтобы молодой студент огрел его корягой по спине? Заслуживал ли больничной койки, капельниц, трубок, пищащей аппаратуры? Может, не стоило все же благородному гангстеру Белому демонстрировать молодецкую удаль? Может, вся эта месть – никакая не смелость, не бескомпромиссность, не наказание за несправедливость, а сплошная глупость, помноженная на юношеский максимализм?

Когда назначили дату суда, Ваньке разрешили позвонить домой. Конечно же, в деревне уже обо всем знали – следователь звонил в сельсовет, сообщал о задержании, запрашивал какие-то данные. Мать после этого слегла, отчим не смог ее оставить, чтобы сразу приехать в Сибирь. Да и отпустили ли бы его во время уборочной – большой вопрос. Мало ли у кого пасынков арестовывают – что же теперь, всем работу бросать? Кто ж тогда хлеб убирать станет? Был бы жив дед – он давно бы уже приехал к Ваньке, поддержал одним своим присутствием, а то и советом, а может, и похлопотал бы в прокуратуре, и адвоката нашел самого лучшего, но деда пять лет назад похоронили. Родной Ванькин отец обитал где-то в Ульяновске, отношений с бывшей семьей не поддерживал и был, по словам матери и по обрывочным воспоминаниям самого Ваньки, человеком мрачным, резким, самовлюбленным и властным. Он бы, наверное, и не оставил семью, так и продолжал бы самоутверждаться, поколачивая жену и изгаляясь в совершенствовании наказаний для малолетнего сына, да вмешался дед – практически выгнал отца из дома, а потом еще и развестись со своей дочерью заставил. Почему отец с дедом ненавидели друг друга, почему не разговаривали еще в те времена, когда даже о свадьбе еще речи не шло, – Ванька не интересовался. Это были «взрослые» дела, которые его не касались. Когда-то мать, выходя замуж, пошла против воли деда, а потом много лет жалела о содеянном – Ваньке вполне достаточно было этого знания, чтобы смириться и с изгнанием отца, и с появлением в доме нового мужчины, нового маминого мужа.

Отчим, которого Ванька так и не научился называть папой, с какой-то пугающей безысходностью спросил по телефону, что нужно привезти. Спросил так, будто судимость – дело уже решенное. Дед никогда бы так не поступил, он бы до последнего верил, боролся и заставлял бороться внука. Отчим ждал, что Ванька попросит теплые вещи, нижнее белье, печенье и чай – ну а что же еще отправляют посылками в тюрьму?! Наперекор обреченным ожиданиям пасынок с усмешкой выговорил, что соскучился по домашней наливке.

Суд состоялся в первых числах сентября. На родине, под Ульяновском, отчаянная детвора после уроков еще купалась в озере, комбайны челночили по бескрайним полям, раскаленные от кипяточных солнечных лучей, а здесь, в сибирской глубинке, проливной дождь постепенно приобретал густоту и запах снега. По какой-то причине суд решено было провести показательный, и в местный Дом культуры набилась приличная толпа зевак. Пока переодевался судья, пришедший пешком и оттого вымокший, Ванька тихонько сидел в коридорчике, охраняемый конвойным милиционером. Милиционер был веселый, подтрунивал над цветом уже порядком отросших Ванькиных волос, рассказывал анекдоты и вообще относился к подсудимому с сочувствием. Здесь, в коридорчике, их и отыскал отчим.

– Разрешите пообщаться с сыном, товарищ сержант? – заискивающе глядя на погоны, попросил он. – Буквально пять минут!

– Не положено вообще-то… – Милиционер почесал ухо и махнул рукой: – Валяйте, общайтесь. Только тихонечко.

Поохав, посокрушавшись, несмело потрепав Ваньку по плечу, отчим осторожно вынул из кармана куртки бутылочку домашней наливки, из другого – граненый стакан. Забулькало так, что казалось, слышно в большом актовом зале, временно переоборудованном в зал суда. Сержант потянул носом, забеспокоился:

– Э-э! Вы там чего?

– Одну граммулечку, товарищ милиционер! Совсем капельку! Когда ему еще придется выпить?

– Парень, у меня проблем из-за тебя не будет? – понизив голос, спросил конвоир. – Я же все понимаю, но…

Ванька честно помотал головой. Какие проблемы? Его собираются посадить – вон даже отчим в этом уверен. Успокоить нервы – самое время. А что для русского человека является самым лучшим успокоительным?

– Ладно, если немножко – выпей. Только отвернись, что ли! Увидит кто…

Наливка была дедовской – вернее, по рецепту деда. Делала-то наверняка мать. Пахла она медом, красной смородиной, пшеницей – в общем, домом. Ванька махнул стакан и принялся вытирать слезы. Хоть и не очень крепкой была наливка, а пришлось сказать, что шибко крепкая.

В зале суда не было клетушки, в которых, как показывали в фильмах и в передаче «Человек и закон», сидят подсудимые до оглашения приговора. Была табуретка, поставленная особняком, так, чтобы с любого места было Ваньку видно. Позади табуретки застыл конвоир. Первое время, пока судья вслух зачитывал материалы дела, обвиняемый смотрел только на ноги сидящих в первом ряду зрителей. Обувь у всех была грязная, а кое у кого – в кровавых пятнах от раздавленной брусники. Ваньке очень хотелось под дождь – вымокнуть, перепачкаться в грязи, попробовать эту чертову бруснику на вкус, сделать еще кучу ненужных мелких дел, лишь бы не торчать здесь, у всех на виду, лишь бы не слышать слова обвинения.

Потом он поднял голову. Возле прохода сидел «цыган» с загипсованной рукой. Серая глаженая рубашка, галстук. Между бородой и усами – самодовольная усмешка.

Кровь бросилась в лицо, наливка ударила в голову, обостренное чувство справедливости подхватило Ваньку с места.

– Уважаемые товарищи советские судьи! – закричал он, простирая руку. – Граждане! Ежели я сижу тут, то почему же он сидит там? Ведь нож-то у него был! У него был нож, не у меня!

Тяжелые лапы милиционера опустились сзади на плечи, придавили, пригвоздили к табуретке. Судья стучал молоточком и что-то строго выговаривал, в зале радостно галдели, но среди всего этого шума Ванька ясно услышал слова «цыгана»:

– Я же еще тогда сказал тебе: сиди там, говно!

Ванька, почти не напрягаясь, таскал на одном плече трехпудовые мешки с цементом. Пятипудовый мешок с картошкой запросто нес на горбу. Однажды бабку Феклу из погреба вытянул, когда она туда свалилась и ногу вывихнула, – а бабка Фекла, почитай, пудов десять весила. Что Ваньке какие-то там лапы конвоира?! Отшвырнув от себя сержанта, он ухватил табуретку за ножку и ринулся в атаку.