Я сглотнула. Голосовые связки меня едва слушались.

— Ты… ты останешься здесь?

— Я буду рядом, — накрыв низ живота своей ладонью, ответил Алекс. — Но не здесь.

Лучше бы я этого не спрашивала. Иногда неведение лучше истины, и сейчас, похоже, именно этот случай.

— Ты… ты сошел с ума! Ты не можешь оставить меня одну!

Попыталась достать его руками. Со звоном натянулась цепь, ограничив мою свободу.

— Привыкнешь, — спокойно ответил Крейн.

— Я боюсь темноты! Ты не можешь бросить меня тут, в незнакомом доме…

— Я вернусь утром. Тогда сниму с тебя эти цепи, постарайся уснуть.

Внутри взорвался апокалипсис. «Я не верю… ты не настолько жесток… я все осознала, я приму твои правила на эти две недели, только не бросай меня!» — я не кричала только потому, что гордость в один щелчок не уничтожить. Сильная и несгибаемая Марина Самохвалова. В руках человека, которого ни на миг не переставала любить, распятая его волей на цепях в камере.

Разорвать эту цепь было бы не под силу даже Крейну. Я все равно попыталась то ли встать, то ли просто дернуться, натягивая их до боли в запястьях и щиколотках.

Руки Алекса сомкнулись на моей талии, прижимая к матрацу.

— Не надо. Это не поможет. Ты только причинишь себе лишнюю боль. Или мне тебя скобами фиксировать, чтобы ты не дергалась? Они могут затруднить дыхание, если будешь волноваться…

Его голос с оттенками самодовольства и триумфа сводил с ума. Именно поэтому я из последних сил попыталась взять себя в руки, абстрагироваться от кошмара — просто представить его каким-то фильмом, не имеющим к нам никакого отношения. Тепло его ладоней, удерживающих меня на полу, странным образом согревало и не давало замерзнуть от острого психологического холода. Но все эти попытки найти хоть что-т о хорошее разбивались об арктический шторм, бурлящий внутри.

Наедине с Крейном я потеряла себя. Настоящая Марина Самохвалова никогда бы подобного не позволила — она бы билась до крови за свою свободу. И когда меня накрыло — даже не страхом спать распятой на цепях, а именно бессильной злостью, я потеряла над собой контроль.

Слезы брызнули в черную повязку. Мне бы радоваться, что мой палач этого не увидит, но я не сдержалась. По сути удар был такой, что сломались бы и более стойкие. Всхлипнула, втянув ртом воздух с надрывом, не оставляющим сомнений в моих истинных чувствах. На беду, Алекс все это заметил едва ли не сразу. Проел кониками пальцев, четко повторяя дорожки моих слез под черным шелком.

— Тише! — ласка и приказ одновременно только добавили переживаний. — Я знаю, о чем ты думаешь. Твои крики и попытки сопротивляться ничего бы не изменили.

Я повернула голову в сторону, чтобы избежать прикосновений пальцев Крейна. Но он их так и не отнял.

— Твои крики и сопротивление не изменили бы ничего. Пришлось бы применить силу. Немного больнее… и чуть дольше. Так что ты сберегла силы, а они тебе очень понадобятся.

— Я тебя ненавижу, — не знаю, как я выговорила это четко и не дрогнув, хотя рыдания уже сковали горло. Все, чего я хотела — чтобы Крейн отставил свои «успокаивающие» психологические нотации и поскорее ушел прочь. Я не буду рыдать перед ним. Если это случится, у меня потом просто не хватит сил подняться с колен.

— Плачь, — поддев пальцами край повязки и сняв влагу, благосклонно позволил дьявол во плоти. — Помогает расслабиться и уснуть.

Я дернула руки так, что оковы впились в мои запястья, отрезвляя. Боль была ощутимой. Но я не показала, что её испытываю.

— Можешь тестировать на прочность свои оковы, — продолжал упиваться властью Алекс, — но за каждую ссадину на принадлежащем мне теле ты расплатишься сполна.

Я закусила губу. Его слова были похожи на отравленные стрелы, активирующие бессилие и безысходность.

— Плачь, если хочется, — полоснуло издевательством новое «разрешение». — Слезы несут смирение. Правда, до него тебе пока… далеко, Марина. Эта мнимая покорность всего лишь следствие шока и надежды, что все окажется игрой.

— Плакать я не буду.

— Будешь, — парировал мой выпад Алоекс. — И уже очень скоро.

Я не ответила. Только инстинктивно дернулась всем телом, потеряв тепло Крейна и услышав его удаляющиеся шаги. Не позвала. Ничем не выдала своего нежелания оставаться прикованной в комнате, пусть внутри все вопило от несправедливости происходящего. Дверь закрылась почти беззвучно. То ли я услышала приглушенный лязг замка то ли нет — не поняла. Да и какой смысл был меня запирать?

Я больше не плакала. Прислушивалась к своему дыханию и не понимала, почему эти цепи и самодовольство Алекса — единственное, что меня терзает? Его действия были похожи на действия маньяка, а я не чувствовала угрозы. Только странную безопасность и обреченность. Последняя не была фатальной. У нее был привкус греха и запретного плода, который я сама бы сорвать не решилась. Поэтому им меня кормили с ложечки, не давая права отказаться под угрозой наказания.

Допустим, он и правда хочет меня напугать. Вскоре наиграется. Что потом? Да это тупик. При всем желании мы не сможем быть вместе, потому что не позволит гордость. О другом варианте — что эту самую гордость закатают в бетон, и ни о каком продолжении не будет идти речь, я думать не хотела.

Равнодушие не толкает людей на такие поступки. Даже месть носит более холодный и продуманный характер. Алекс Крейн так и не отпустил меня тогда. И сейчас тоже не собирается.

Иногда слезы и жалость к себе затмевали конструктивные мысли. И я переключалась. Выравнивала дыхание, пытаясь представить и просчитать динамику развития моего бизнеса — все то, что успел пояснить новый управляющий. Когда вернусь, моя прибыль взлетит до небес. Механизм будет отлажен до мелочей. И вряд ли кто-то посмеет посягнуть на мой бизнес снова. И я бы отдала многое, чтобы поговорить с Юлькой. Уезжая, я почему-то верила, что нам разрешат разговаривать. Теперь знала: не разрешат. Полная изоляция от общества. Надеюсь, она была права в том, что мне это понравится. И Аллегро, которого подруга забрала к себе, еще не расцарапал ее хитрое личико.

Когда я забылась сном — я и сама не помнила. Наверное, в перерывах между визуализацией Алекса на прицеле револьвера (мечтательница, блин) и конструктивной мыслью о том, что бессонная ночь мне не на пользу: буду чувствовать, как затекают мышцы и изведу себя к утру до состояния напуганного ребенка. А рыдать не в моих интересах. Никто не даст мне утром шанса умыться, привести себя в порядок и предстать перед тюремщиком роковой соблазнительницей. С опухшими глазами я буду противна самой себе.

Первые удары, призванные сломить меня сразу и превратить в покорную рабыню уже к утру, я выдержала. Можно сказать, стойко. Не умоляла отпустить, не валялась у бывшего возлюбленного в ногах, не утратила свое бунтарство. Секс не считается. Это изначально не война, а взаимовыгодное удовольствие…

Спала я обычно чутко, но здесь сон опустился быстро, словно накрыл. Он был таким же глубоким, как тьма повязки на глазах. И снилось мне что- то хорошее. Кадры, вырванные из прошлого. Те, о которых я сама себе запретила думать и которые догнали сейчас. А потом и они исчезли, и я ощутила присутствие Алекса. Но не проснулась.

Виски в бокале давно заменил крепкий и горький кофе. Как хотелось надраться до чертиков и забыть наконец ее глаза, которые так тщательно берег в себе, словно отпечатки молний, вытравить крепким алкоголем из памяти и сердца! Он не имел на это никакого права. Даже на миг, даже в своих темных мыслях терять контроль над ситуацией тогда, когда она здесь. Ни одна капля яда не станет между ними и избавит от шаткой невероятной возможности сорваться и причинить Марине дополнительную боль.

За окном глубокая тьма весеннего неба стала понемногу меркнуть, приближая скорый рассвет. До него еще час. Алекс отставил чашку с недопитым эспрессо. Он не уснет сегодня ночью. И следующей, наверное, тоже. Его сон сейчас напрямую зависит от женщины, неподвижно лежащей посреди комнаты, зафиксированной цепями.