Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза.

Над ухом раздался свист. Это была стрела…

Пришлось остановиться. Опустили сразу обе шины. Я проехал ярдов двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно «изжевал» резину.

Я посмотрел на часы. Время неумолимо!

Три ноль восемь!!.. Он сказал не «три ноль-ноль», не «три с четвертью», а именно «июль восемь». Этим подчеркивалась точность. А я сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы — да, да! — не проколы, а разрезы в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко прилаженные ножи. Оказывается, я пролетел, не останавливаясь, через контрольный пункт.

Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, подошли ко мне и выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я американец.

Двое стали помотать мне.

Резина была бескамерная, приходилось ремонтировать покрышки на месте.

Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие разбивалось о невежественную глухоту черных солдат.

Мы уже починили одну шину, другое колесо заменили на запасное. Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут.

Я живо представил себе детектива в темных очжах, скрывавших разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня.

Небо было эмалево-синим. Под таким небом все люди должны быть счастливыми. Я слышал или читал где-то, что облака в небе — это упущенное людское счастье. Чем более затянуто небо, тем несчастливее люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое.

Я был уверен, что разноглазый в темных очках ощущает то же самое: есть же у него жена, мать, невеста, может быть, дети. Он показал себя человеком, позвонив мне. Он не мог уйти, он дождется меня. Я буду читать записку, написанную ее рукой, буду мысренйо слышать сводящий меня с ума ее голос!..

Небо было синим и чистым. В нем что-то блеснуло. На большой высоте шел самолет. На некотором расстоянии от него тянулись белые расплывающиеся хвосты сразу нескольких комет. Я понял. Это были догоняющие ракеты. Они несли смерть отважному пилоту, но казалось, что кто-то хочет украсить небо, рисуя на его эмали эти белые следы, словно отделывая его под диковинный синий мрамор.

Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет… слишком пюедио.

От самолета у спета отделиться белая точка. Может быть, пилот успел выпрыгнуть с самолета? Нет! Самолет пошел вниз, оставляя за собой черный след, уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговременно…

Черные солдаты и я смотрели из-под ладоней на растущую белую точку, вернее — на пятнышко.

Все ниже, ниже, ниже…

Я поймал себя на том, что не дышу.

А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали.

Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал потным. Я только успел надеть черные очки.

Вспышка была ослепительной. Я понимаю рассказы о слепых от рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет.

До этой секунды нестерпимо сверкавшее африканское солнце потускнело, стало красным…

Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего, бьющего испепеляющей жарой, пронизывающего живые клетки, свертывающего листья деревьев, иссушающего травы… Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли. Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме, на расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные черной типографской краткой?… Черный цвет поглощает тепло лучей!

Меня спас белый цвет кожи, подобный бумаге афиш. А черные лица солдат уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это только предположение.

Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе, а я вскочил в джип и понесся вперед.

Солдаты кричали, может быть, хотели остановить…

Я сам не понимал, что делал. Самым глупым будет признаться, что я думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый детектив.

Я видел, как вскипала ножка черного гриба.

Сначала она была белой, сложно пар вырвался из-под земли. Потом она стала темиеть, поднимаясь все выше, выше и выше… куда выше, чем летел обитый самолет.

Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка черного гриба безобразной темной шляпой. Ножка была неровной и извивалась…

И только теперь на меня обрушился звук.

Я нажал на тормоза. Скрип их был не слышен. Я откинулся на спинку сиденья, полова разрывалась от обрушившегося на меня удара.

Это ли испытал Том Стрем?

Нужно было или поворачивать назад, или разделить участь Тома Стрема, видевшего Руан после ядерного взрыва.

У меня не хватило ума бежать. Вероятно, я выполнял свой бизнес, чтобы стать очевидцем и иметь возможность все описать, но я, клянусь, думал совсем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка…

Но у меня хватило ума достать из багажника защитный костюм.

Говорят, я был первым человеком, появившимся в пострадавшем городе в противоядерном костюме.

Я походил на тех самых «марсиан», которые когда-то пугали рабочих в Ньюарке.

Сначала я встретил толпы бегущих и, казалось бы, непострадавших, только панически испуганных людей.

Они бежали по шоссе, и мне пришлось почти затормозить машину, чтобы не раздавить кого-нибудь.

Они бежали, вытаращив белки глаз, что-то крича. Они несли на руках детей, тащили узлы, катили нагруженные велосипеды и коляски. Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим.

Я отчаянно сигналил. Мой вид «марсианина» пугал их. Они шарахались в сторону, и я мог ехать дальше.

А дальше… был ад.

Нужно было быть помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанный. У меня была маниакальная идея найти детектива с запиской. Только предоставив это, можно было понять, почему я так поступал.

Сначала мне встретились сметенные хижины.

Вернее, я видел пустыри, начисто очищенные от того хлама, который стоял на них. Валялись лишь ноги, головы, тела мужчин, женщин, трупы детей, обломки кроватей, тазы, ведра…

У меня было ощущение, словно я впервые узнал о том, как приготовляется зелье беззубых старух… Меня чуть не вырвало, как когда-то Ральфа Рипплайна.

Я увидел на земле маленькую черную перчатку. Я поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть… Я зарыл ее в пепел.

Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или умирающие.

Дальше стало еще хуже, если это возможно себе представить.

Я добрался до домов европейского типа, то есть до их развалин. Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты, из-под которых там и тут торчали черные руки или ноги…

Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь.

Со мной радом оказалось несколько солдат и один здоровенный, испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни.

Мы откопали белую женщину, блондинку с наклеенными длинными ресницами. Она смотрела на меня умоляюще. У нее была раздавлена грудь.

Я отвернулся.

Мы еще откапывали, переносили несчастных, складывали вдоль тротуара.

Какой-то европеец, которому неведомо как оторвало обе ноги, требовал пристрелить его.

Я должен был это сделать, но не сделал…

Это был могучий, статный, рыжеволосый человек, он смотрел на меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у него были… Он хотел только одного — смерти.

Я не дал ему ее. Смерть сама скоро возьмет его без меня. Это было малодушие.

Да, я был малодушен.

Я двигался по ужасному, развороченному, уничтоженному за доли секунды городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался трубный глас Страшного суда… и все могилы раскрылись, покойники встали… и упали в позах кричащего страдания, задавленные, обезглавленные, четвертованные, заживо зажаренные, изуродованные изощренной сверх-исианской инквизицией… Но я знал, что и те, кто вместе со мной вытаскивали из-под развалин еще дышащих людей, так же, как и «спасенные», все равно умрут в страшных мучениях, пораженные неизлечимым лучевым недугом.