Но это тихое слияние бессильных существенностей улетучивающейся жизни следует взять еще в другом значении — в значении действительности совести и в явлении движения последней, и рассмотреть совесть как совершающую поступки. — Предметный момент в этом сознании определился выше как всеобщее сознание: знание, знающее себя само, в качестве «этой» самости отлично от другой самости; язык, на котором все взаимно признают друг друга добросовестно совершающими поступки, это всеобщее равенство, распадается на неравенство единичного для-себя-бытия; каждое сознание из своей всеобщности столь же прямо рефлектировано в себя; вследствие этого необходимо появляется противоположность между единичностью по отношению к другим отдельным лицам и единичностью по отношению ко всеобщему; это отношение и его движение мы и рассмотрим. Иными словами, эта всеобщность и долг имеют попросту противоположное значение определенной исключающей себя из всеобщего единичности, для которой чистый долг есть лишь выступившая на поверхность и обращенная вовне всеобщность; долг заключается только в словах и имеет значение некоторого бытия для другого. Совесть, сначала лишь негативно направленная на долг как на «этот» определенный имеющийся налицо долг, чувствует себя свободной от него; но так как она наполняет пустой долг некоторым определенным содержанием, заимствованным из себя самой, то у нее есть положительное сознание того, что она в качестве «этой» самости создает себе содержание; ее чистая самость как пустое знание лишена содержания и определения; содержание, которое она сообщает своей чистой самости, заимствовано из ее самости как «этой» определенной самости, из себя как природной индивидуальности, и когда она говорит о добросовестности своих поступков, она, конечно, сознает свою чистую самость, но в цели своих поступков как в действительном содержании она сознает себя как «это» особое единичное и как противоположность тому, что она есть для себя и что она есть для других, как противоположность между всеобщностью или долгом и своей рефлектированностью из нее.

Если противоположность, в которую впадает совесть как совершающая поступки, находит, таким образом, выражение в ее внутреннем [мире], то вместе с тем эта противоположность есть неравенство вовне в стихии наличного бытия, неравенство ее особой единичности по отношению к другому единичному. — Ее особенность состоит в том, что оба момента, конституирующие ее сознание, самость в в-себе[-бытие], признаются в ней неравноценными, и притом определяются в ней так, что достоверность себя самого есть сущность по отношению к [бытию] в себе или ко всеобщему, которое имеет значение только момента. Этому внутреннему определению, стало быть, противостоит стихия наличного бытия или всеобщее сознание, для которого, напротив, всеобщность, [т. е.] долг, есть сущность, тогда как единичность, которая по отношению ко всеобщему есть для себя, имеет значение лишь снятого момента. Для этого соблюдения долга первое сознание считается злом, потому что оно есть неравенство его внутри-себя-бытия со всеобщим, и так как оно в то же время провозглашает свое действование равенством себе самому, долгом и добросовестностью, то соблюдение долга считает его лицемерием.

Движение этой противоположности есть прежде всего формальное восстановление равенства между тем, что есть зло внутри себя, и тем, что оно провозглашает; нужно показать, что оно — зло и таким образом его наличное бытие равно его сущности, лицемерие должно быть разоблачено. — Это возвращение имеющегося в лицемерии неравенства в равенство не осуществлено еще тем, что лицемерие, как принято говорить, именно тем и доказывает свое уважение к долгу и добродетели, что оно принимает видимость их и пользуется этим как маской для своего собственного сознания не в меньшей степени, чем для чужого; в этом признавании противоположного в себе будто бы содержится равенство и согласие. — Однако лицемерие в то же время не держится этого словесного признавания и рефлектировано в себя, и в том, что оно пользуется в-себе-сущим лишь как бытием для другого, напротив, содержится собственное презрение к нему и для всех проявляется отсутствие в нем сущности. Ибо то, чем можно пользоваться как внешним орудием, оказывается вещью, не имеющей в себе никакой собственной ценности.

Не достигается это равенство также ни односторонним упорным настаиванием злого сознания на своем, ни суждением «всеобщего». — Если злое сознание отрекается от сознания долга и то, что последнее объявляет дурным, абсолютным неравенством всеобщему, отстаивает как совершение поступков согласно с внутренним законом и совестью, то в этом одностороннем уверении в равенстве остается неравенство его другому [сознанию], так как ведь это последнее не верит этому уверению и не признает его. — Или: так как одностороннее упорство в одной крайности само себя уничтожает, то зло, хотя тем самым и согласилось бы, что оно — зло, но этим оно непосредственно снималось бы и не было бы лицемерием и как таковое не разоблачалось бы. Фактически оно признается в том, что оно — зло, утверждая, что оно, в противоположность признанному всеобщему, поступает согласно своему внутреннему закону и совести. Ибо если бы этот закон и совесть не были законом его единичности и произвола, то он не был бы чем-то внутренним, собственным, а был бы тем, что общепризнано. Поэтому тот, кто говорит, что он по отношению к другим поступает согласно своему закону и совести, фактически говорит, что он третирует их. Действительная совесть, однако, не есть это упорство в знании и воле, которая противополагает себя всеобщему, а всеобщее есть стихия ее наличного бытия, и ее язык свидетельствует о ее действовании как признанном долге.

Точно так же и упорство всеобщего сознания, настаивающего на своем суждении, не есть разоблачение и прекращение лицемерия. — Обзывая его дурным, низменным и т. п., оно ссылается в таком суждении на свой закон, подобно тому, как злое сознание — на свой. Ибо тот закон выступает в противоположность этому и тем самым — как некий особенный закон. Он, стало быть, не имеет преимущества перед другим законом, а скорее признает его действительным; и это усердие делает как раз противное тому, что оно намерено делать, а именно, то, что оно называет истинным долгом и что должно быть общепризнанным, показать как нечто непризнанное и тем самым предоставить «другому» равное право для-себя-бытия.

Но это суждение имеет в то же время другую сторону, начинающую разрешение имеющейся здесь противоположности. — Сознание всеобщего относится к злому сознанию не как то, что действительно и совершает поступки (ведь, напротив, злое сознание есть то, что действительно), а в противоположность ему оно есть то сознание, которое не вовлечено в противоположность между единичностью и всеобщностью, встречающуюся в поступках. Оно остается во всеобщности мысли, ведет себя как постигающее сознание, и его первое действие есть только суждение. — Этим суждением оно, как было только что отмечено, ставит себя теперь рядом со злым сознанием, и последнее в силу этого равенства начинает созерцать себя само в этом другом сознании. Ибо сознание долга ведет себя как постигающее сознание, пассивно; но вследствие этого оно находится в противоречии с собой как с абсолютной волей долга, с собой как с тем, что прямо дает определение из себя самого. Оно хорошо сохранило себя в чистоте, ибо оно не совершает поступков; оно есть лицемерие, которое хочет выдать суждение за действительное действие, и доказывает добропорядочность не поступками, а выражением превосходных умонастроений. Это сознание, следовательно, совершенно такое же, как и то, которое упрекают в том, что у него долг только на словах. В том и другом сознании действительность одинаково отлична от слов — в одном из-за корыстной цели поступка, в другом — из-за отсутствия поступков вообще, необходимость которых заключается в самом разговоре о долге, ибо долг без исполнения не имеет никакого значения.