Сознание наблюдает, т. е. разум хочет найти и иметь себя в качестве сущего предмета, как действительный, чувственно-наличный модус. Сознание этого процесса наблюдения мнит и говорит, конечно, что оно хочет узнать на опыте не себя само, а, напротив, сущность вещей как вещей. То обстоятельство, что это сознание мнит и говорит так, объясняется тем, что оно есть разум, но разум как таковой еще не есть его предмет. Если бы оно знало разум как одинаковую сущность вещей и себя самого и знало также, что разум может наличествовать в специфическом для него виде только в сознании, то оно, напротив, спустилось бы в свою собственную глубину и искало бы его здесь, а не в вещах. Если бы оно нашло его в этой глубине, то оттуда он снова был бы отослан к действительности, чтобы созерцать в ней свое чувственное выражение, но тотчас же по существу истолковало бы его как понятие. Разум, как он непосредственно выступает в качестве достоверности сознания, что оно есть вся реальность, понимает свою реальность в смысле непосредственности бытия и точно так же единство «я» с этой предметной сущностью — в смысле непосредственного единства, в котором разум еще не разделил и не соединил снова моменты бытия и «я», или, другими словами, которое разум еще не познал. Поэтому разум как наблюдающее сознание подходит к вещам, придерживаясь того мнения, что он поистине приемлет их как вещи чувственные, противоположные «я», но его действительный образ действия противоречит этому мнению, ибо он познает вещи, он превращает их чувственность в понятия, т. е. именно в бытие, которое в то же время есть «я», превращает мышление тем самым в сущее мышление, или бытие — в мысленное бытие, и на деле утверждает, что вещи обладают истиной только как понятия. Для этого наблюдающего сознания тут обнаруживается только то, что является вещами, а для нас — что есть оно само; но результатом его движения будет то, что оно станет для себя самого тем, что оно есть в себе.

Деятельность наблюдающего разума следует рассмотреть в моментах ее движения — как воспринимает разум природу, дух и, наконец, соотношение того и другого в качестве чувственного бытия и как он ищет себя в качестве действительности, обладающей бытием.

Когда сознание, не дошедшее до мысли, объявляет наблюдение и опыт источником истины, то его слова могут звучать, пожалуй, так, словно оно должно иметь дело только с ощущением вкуса, обонянием, осязанием, слышанием и видением; в усердии, с которым оно рекомендует ощущение вкуса, обоняние и т. д., оно забывает сказать, что на деле оно в такой же мере уже определило для себя по существу предмет этого ощущения, и это определение имеет для него по меньшей мере такое же значение, как и указанные ощущения. И оно сразу же согласится, что для него дело вообще не только в процессе восприятия, и не признает за наблюдение, например, восприятие того, что этот перочинный нож лежит рядом с этой табакеркой. Воспринимаемое должно иметь, по меньшей мере, значение чего-то всеобщего, а не чувственного «этого».

Это всеобщее, таким образом, есть вначале лишь то, что остается равным себе; его движение есть только однообразное повторение одних и тех же действий. Сознание, поскольку оно находит в предмете только всеобщность или абстрактное «мое», должно принять на само себя подлинное движение предмета и, не будучи еще рассудочным его пониманием, должно быть по крайней мере памятью о нем, которая выражает всеобщим образом то, что в действительности наличествует только как единичное. Это поверхностное извлечение из единичности и столь же поверхностная форма всеобщности, где чувственное только принимается, не становясь в себе самом всеобщим, — это описание вещей еще не имеет движения в самом предмете; движение это, напротив, только в самом описании. Предмет, как он описан, потерял поэтому интерес; если описан один, то нужно приняться за другой и не прекращать поисков, дабы описание не исчерпалось. Если дальше не так легко найти новые целостные вещи, то нужно вернуться к уже найденным, чтобы делить их дальше, разложить на части и отыскать у них еще новые стороны вещности. Для этого неутомимого, беспокойного инстинкта никогда не может не хватить материала; найти какой-нибудь новый отличный род или тем более какую-нибудь новую планету, которой, хотя она — индивид, свойственна природа всеобщего, — это может выпасть на долю только счастливцам. Но граница того, что отличается как слон, дуб, золото, что есть род и вид, переходит через множество ступеней в бесконечное обособление хаотически разбросанных животных и растений, горных пород или металлов, земель и т. д., подлежащих обнаружению лишь путем применения силы и искусства. В этом царстве неопределенности всеобщего, где обособление в свою очередь приближается к раздроблению на отдельные единицы и опять-таки кое-где полностью доходит до него, открыт неисчерпаемый запас для наблюдения и описания. Но здесь, где перед ним открывается необозримое поле, на границе всеобщего оно может вместо неизмеримого богатства найти, напротив, только предел природы и своих собственных действий; оно не может уже знать, не есть ли случайность то, что кажется сущим в себе. То, что носит на себе печать хаотического или незрелого, слабого и из элементарной неопределенности едва развившегося образования, не может претендовать на то, чтобы его хотя бы только описали.

Если этому исканию и описанию кажется, что они имеют дело только с вещами, то мы видим, что фактически они простираются не на чувственное воспринимание, а то, по чему вещи познаются, для них важнее, чем остальной объем чувственных свойств, без которых сама вещь, правда, не может обойтись, но от которых сознание избавляет себя. Благодаря этому различению существенного и несущественного из чувственного рассеяния подымается понятие, и познавание заявляет этим, что для него, по крайней мере, столь же существенно иметь дело с самим собою, как и с вещами. В этой двойной существенности оно начинает колебаться, присуще ли и вещам то, что существенно и необходимо для познавания. С одной стороны, признаки призваны к тому, чтобы служить только познаванию — благодаря им оно различает вещи друг от друга; но с другой стороны, познанию подлежит не то, что несущественно в вещах, а то, благодаря чему они сами вырываются из всеобщей взаимосвязанности бытия вообще, отделяются от «иного» и суть для себя. Признаки должны быть не только в существенном соотношении с познаванием, но должны быть также существенными определенностями вещей, и искусственная система должна согласоваться с системой самой природы и должна выражать только ее. Это необходимо вытекает из понятия разума, и его инстинкт (ибо в этом процессе наблюдения разум ведет себя только как инстинкт) достиг и в своих системах того единства, где сами предметы разума именно таковы, что им присуща некоторая существенность или для-себя-бытие и они не представляют собой только случай «этого» мгновенья или «этого» «здесь». Например, отличительные признаки животных устанавливаются по когтям и зубам; ибо на деле не только познавание этим отличает (unterscheiden) одно животное от другого, но само животное этим отделяет (abscheiden) себя: пользуясь этим оружием, оно сохраняет себя для себя и обособляет себя от всеобщего. Растение, напротив того, не достигает для-себя-бытия, а лишь соприкасается с границей индивидуальности; поэтому оно берется и различается у этой границы, где оно обнаруживает видимость раздвоения пола. А то, что стоит на еще более низкой ступени, само уже не может отличить себя от другого, а теряется, переходя в противоположность. Покоящееся бытие и бытие в отношении вступают друг с другом в коллизию, вещь, стоящая в отношении, есть нечто иное, чем покоящаяся, тогда как индивид, напротив, есть сохранение себя в отношении к другому. Но то, что к этому неспособно и что химически становится другим, чем оно есть эмпирически, запутывает познавание и ввергает его в ту же коллизию: держаться ли одной и другой стороны, так как сама вещь не есть нечто, что остается равным себе, и эти стороны в ней распадаются.