Это случилось в тот же день, когда Эрик объявил, что навсегда покончил с гипнозом.

В тот день, вспоминала Симоне, она, против обыкновения, не пошла в свою недавно открывшуюся галерею. Может, Беньямин был дома, может, она взяла выходной — во всяком случае, утром она сидела возле светлого кухонного стола в квартире в Ерфелле, просматривая почту, и вдруг ей на глаза попался голубой конверт, адресованный Эрику. В графе «Отправитель» значилось только имя — Майя.

Бывают мгновения, когда каждой клеткой тела ощущаешь: что-то не так. У Симоне эта боязнь предательства, наверное, появилась после того, как она поняла, что отца обманывают. Он прослужил в полиции до самой пенсии и даже получил медаль за особые заслуги в розыскной работе, но ему понадобился не один год, чтобы обнаружить гнусную измену жены.

Симоне помнила, что она просто спряталась, когда между родителями разразилась жесточайшая ссора, кончившаяся тем, что мама ушла из семьи. Мужчина, с которым она встречалась последние несколько лет, оказался соседом, спившимся, преждевременно вышедшим на пенсию; когда-то он записал несколько пластинок с танцевальной музыкой. Мать уехала с ним в Испанию, во Фуэнхиролу.

Симоне с отцом, стиснув зубы, продолжили жить дальше. Оказалось, что их всегда и было двое в семье. Симоне выросла; кожа у нее стала такой же веснушчатой, как у матери, те же светло-рыжие локоны. Но, в отличие от матери, Симоне всегда смеялась. Так однажды сказал Эрик — и ей понравились эти слова.

В юности Симоне хотела стать художником, но отказалась от этой мысли — не решилась. Ее отец, Кеннет, уговорил ее выбрать что-нибудь упорядоченное, стабильное. Они пошли на компромисс. Симоне начала посещать лекции по искусству, неожиданно почувствовала себя среди студентов на своем месте и написала несколько статей о шведском художнике Уле Билльгрене.

В университете она встретила Эрика. Он подошел к ней и поздравил — решил, что она получила докторскую степень. Обнаружив, что ошибся, он покраснел, извинился и хотел уйти. Но что-то — то, что он был не только высоким и красивым, но и деликатным — заставило ее продолжить разговор. Их беседа оказалась неожиданно интересной и веселой, они все говорили и говорили. На следующий день они встретились и пошли в кино, на «Фанни и Александер» Бергмана.

К тому моменту, когда Симоне дрожащими пальцами вскрыла конверт от «Майи», она была замужем за Эриком уже восемь лет. На кухонный стол выпали десять фотографий. Фотографии были непрофессиональные. Неясное изображение женской груди крупным планом, рот, обнаженная шея, светло-зеленые трусики и черные крутые кудри. На одной из фотографий был Эрик. Он выглядел удивленным и счастливым. Майя оказалась милой, очень молоденькой женщиной с густыми темными бровями и большим серьезным ртом. Она лежала на узкой кровати в одних трусах, черные пряди упали на широкую белую грудь. Женщина выглядела счастливой, под глазами — краснота.

Трудно определить, что чувствуешь, когда обнаруживаешь: тебя обманывают. Лишь спустя долгое время все оборачивается печалью, сосущей пустотой в желудке и желанием уйти от горьких мыслей. Но Симоне запомнила, что первым ее чувством было изумление. Тупое удивление тому, что ее обманул кто-то, кому она безоглядно доверяла. Потом пришли стыд с отчаянным чувством несправедливости, яростный гнев и одиночество.

Симоне лежала в постели. Мысли толклись в голове и болезненно разбегались в разных направлениях. Наконец над городом начало светать. Перед тем, как Эрик вернулся из Каролинской больницы, она ненадолго задремала. Он пытался не шуметь, но Симоне проснулась, когда он сел на кровать. Эрик сказал, что примет душ. По его виду Симоне определила, что он опять наглотался таблеток. С бьющимся сердцем она спросила, как звали полицейского, что звонил ночью, но Эрик не ответил. Симоне увидела, что он уснул прямо посреди разговора. Она сказала, что набрала номер, и ей ответила какая-то хихикавшая женщина, которая назвалась Даниэллой. Эрик не смог удержаться в состоянии бодрствования и снова задремал. Тогда она закричала на него, стала требовать ответа, упрекать, что он разрушил все именно тогда, когда она снова поверила ему.

Симоне сидела в постели и смотрела на мужа. Казалось, что он не понимает ее возмущения. Она подумала, что больше не останется с ним. И произнесла слова, которые много раз обдумывала, но которые всегда казались ей такими далекими, такими мучительными и означали крах всего:

— Наверное, нам лучше развестись.

Симоне вышла из спальни, прихватив подушку и одеяло, услышала, как скрипнула кровать у нее за спиной. Она надеялась, что муж пойдет за ней, утешит, расскажет, что случилось. Но он остался в постели, и Симоне закрылась в комнате для гостей. Она долго плакала, потом высморкалась. Легла на диван и попыталась уснуть, но поняла, что сегодня утром не в силах видеть свою семью. Симоне пошла в ванную, умылась, почистила зубы, накрасилась и оделась. Беньямин еще спал. Она оставила записку у него на столе и вышла из квартиры, чтобы позавтракать где-нибудь по дороге в галерею.

Симоне долго сидела и читала в кафе с огромными окнами в Королевском парке, пытаясь впихнуть в себя бутерброд. В окно она видела десятки людей, готовящихся к какому-то представлению. Перед большой стеной развернули розовые шатры. Вокруг площадки поставили ограждение. Вдруг кто-то по ошибке пустил петарду: сверкнуло, в воздух взлетел фейерверк. Люди дернулись и что-то закричали друг другу. Ракета взорвалась прозрачно-синим в светлом небе, и эхо хлопка прокатилось между фасадами домов.

Двое раскрошившихся, словно бы изъеденных коррозией людей держат серый эмбрион. Художник Сим Шульман смешал охру, гематит, оксид магния и уголь с животным жиром, а потом быстрыми мазками нанес краски на большие каменные плиты. Мягкие, полные любви черты. Вместо карандаша Шульман использовал палочку с обугленным концом. Эту технику он позаимствовал у мадленской культуры. Пятнадцать тысяч лет назад удивительные пещерные художники как никогда правдоподобно рисовали яростно рвущихся вперед быков, играющих оленей и танцующих птиц.

Вместо зверей Сим Шульман рисовал людей: теплых, парящих в воздухе и как бы случайно находящих контурами друг на друга. Когда Симоне увидела его работы в первый раз, она немедленно предложила ему персональную выставку в своей галерее.

Свои густые черные волосы Шульман обычно собирал в хвост на макушке. Темные резкие черты лица выдавали наполовину иракское происхождение. Он вырос в Тенсте, где его мать-одиночка, Анита, работала продавщицей в супермаркете «Иса».

В двенадцать лет Шульман связался с молодежной бандой, члены которой упражнялись в единоборствах и отнимали у подростков деньги и сигареты. Однажды утром Сима нашли на заднем сиденье стоящего на парковке автомобиля. Он нанюхался клея и лежал без сознания, температура тела упала, и когда «скорая» наконец прибыла в Тенсту, его сердце остановилось.

Сима спасли, и он начал проходить реабилитационную программу для молодежи. Он должен был окончить среднюю школу и освоить какую-нибудь профессию. Сим заявил, что хочет быть художником, не очень понимая, что это значит. Социальный служащий связался со Школой культуры и шведским художником Кеве Линдбергом. Шульман рассказывал Симоне, что он испытал, придя в первый раз в ателье Линдберга. В огромной светлой комнате пахло скипидаром и масляной краской. На двух столах разевали рты ссорящиеся лица. Год спустя Шульмана приняли в Академию искусств как самого юного за всю ее историю ученика. Шульману было всего шестнадцать.

— Нет, каменные плиты надо расположить пониже, — сказала Симоне Ильве, своей помощнице. — Чтобы фотограф осветил их не в лоб. В каталоге будет смотреться красиво. Мы просто поставим их на пол, прислоним к стене и направим свет…

— Ой-ой-ой, а вон и наш душка идет, — прервала ее Ильва.