– Почему бы тогда не лечить таким образом больных или раненых? – не понял Зиди, спустившись с пьедестала и с недоверием ощупывая ногу.

– Потому что не всякий выдержит такое лекарство, – беззвучно рассмеялась Рич. – Один из полусотни. Ты жив только потому, что я помогала тебе. Потому что не всякий возьмет в рот лепесток смерти. Скажи, если бы ты видел, как я срезаю подушечку большого пальца с ноги убитой ведьмы, делю ее пополам и кладу один кусочек себе под язык, ты бы последовал моему примеру?

Зиди судорожно сглотнул.

– Кроме всего прочего, за это приходится дорого платить. Мне пришлось платить…

– Чем же? – нахмурился Зиди.

– Собственной жизнью, – усмехнулась Рич. – По годику-полтора за каждый день под покрывалом. За каждый твой день и за каждый мой день.

– Разве ты не могла взять в оплату время моей жизни? – потрясенно выдохнул баль.

– Мне холодно, Зиди, – прошептала Рич. – Там, в мешке, масляная лампа. Мех с вином. Еда… Трудно есть, когда стоит такая вонь, но убрать я ее не могу. Я сейчас вообще ничего не могу. Надо поесть – утром нам идти дальше.

– Почему ты не взяла в оплату время моей жизни? – повторил вопрос Зиди.

– Я не смогла. – Рич посмотрела ему в глаза. – Я попыталась. Ничего не вышло. Твоя жизнь слишком коротка.

– Пора! – Отег встряхнул Тируха и сунул ему в руку жгут вяленой рыбы.

Маг открыл глаза, потянулся, разгоняя холодную ломоту в том боку, который был отвернут от печи, и почувствовал, как уже другой холод, холод смертного ужаса, вновь начал подступать к корням волос. За мутным кривым окном занимался рассвет, глиняный светильник чадил копотью, вместо металлического штыря для шевеления углей у печи лежала обугленная человеческая бедренная кость. Тирух повел плечами, нашарил недовыжатый мех кислого вина, хлебнул и выпустил изо рта тонкую струйку на ладони, чтобы умыться.

За щелястой дверью стоял холод. Аилле уже осветил мертвый город, но растопить лед на лужах и примороженную серую траву не успел. Смотритель, низкорослый горбатый и рукастый сайд, шамкая беззубым ртом, о чем-то рассказывал гогочущим стражникам. Из ворот Суйки одна за другой выкатывались пустые повозки. Сидящие на них старухи сами казались мертвыми.

– Когда мороз – в чем-то лучше, а в чем-то хуже! – радуясь внезапной компании, шепелявил смотритель. – Конечно, зимой и вони такой нет, и нечисть реже в первый круг пробирается, но зато и мертвецы не уходят! Суставы-то замерзают, вот они и копятся. К концу зимы бывает, что в три-четыре ряда вдоль стен сидят! Друг на друге валяются. Зато весной, как Аилле пригреет, по две-три ночи не могут в ворота протиснуться – топчутся, шуршат, утром в кучу сваливаются, а ночью опять начинают. Вот только куда они там деваются в этой Проклятой пади, не спрашивайте меня. Я сам даже в третий круг не забирался, а в падь вообще никто и никогда не ходил.

– А одному ночевать в хибаре этой не страшно? – слышался веселый голос коротышки. – А ну как нечисть в дверь постучит?

– Обстучалась, как же! – довольно кричал смотритель. – Ты стену видишь? Ее ж сайды строили! Граница Суйки на десяток локтей вглубь. Видишь, где трава кончается? Там полоса проведена в камне, выплавлена, словно тавро огромное к земле прижимали! Так вот ни одна еще тварь эту границу не переступила. Того приятеля, что до меня тут командовал, мурр ведь тоже не в хижине достал. Это он сам спьяну пошел ночью посмотреть, как мертвецы в воротах топчутся, а стоял бы вот хоть у стенки, ничего бы ему не было. Оттого и бабки эти у стены без боязни ночуют, и паломники, которые сюда в теплые денечки прибывают. С покойничками прощаются! Близких поминают! А если ночью через стенку посмотреть, то ровно по той линии камень голубым светом бликует.

– Так и бликует? – цыкнул выбитым зубом коротышка.

– А ты, вместо того чтобы вопросы задавать, встал бы ночью, да посмотрел! – оборвал его косой. – А то прижался к костру, голову боялся в сторону Суйки повернуть. Шипел еще мне, мол, если я мертвецов ходячих увижу, сразу же в штаны наделаю, а воды тут нет, постирать негде!

– Зато ты, – раздался обиженный голос, – два меха за ночь высосал! Тоже, видать, не от большой смелости пьяным нажрался. Сколько повозок проверил? А к последней, той, которая в темноте прибыла, вообще не подошел!

– И подходить не надо было! – огрызнулся косой. – Вонью от нее за лигу шибало! Где бы я еще вина взял, чтобы вновь нализаться?

Тирух вышел из-за хибары и поймал взгляд Отега. Десятник не встревал в гомон у костра, где стражники подначивали то смотрителя, напоминающего корабельный крюк на тонких ножках, то коротышку, то косого.

– Как ночь прошла? – спросил маг.

– Одной повозки нет, – хмуро бросил десятник. – Видишь камни? Вот в этой куче те, что вошли в Суйку и вышли. Здесь те, что вошли. Один камень остался. Ночью подморозило, не знаю, как и что, но новых повозок пока не было. Если это беглецы из Суйки не вышли, тогда плохи наши дела. Твои не знаю, а мои плохие. Самое меньшее, что мне грозит, это или ребра, или руки переломают. Ребятам плетей будет сотни по полторы, а мне чего покрепче. Магов, я слышал, на угли сажают? Или как?

– Ругич! – Тирух вспомнил имя смотрителя. – Иди сюда!

Стражники примолкли сразу, едва разглядели взъерошенного побледневшего мага.

– Ругич, – повторил Тирух, пытаясь унять дрожь. – Что там?

– Где? – не понял горбун.

– Что там? – ткнул пальцем в сторону города Тирух и тут же спрятал руку. – Где повозка?

– Так это, – захлопал глазами смотритель. – Бывает. Задерживаются. Если до полудня не выберется, пойдем посмотрим. Днем можно. Ночью туда ходить не надо. Ночью опасно, а днем чего не посмотреть? Оно ведь всяко бывает. Эти старухи и по дороге, бывает, мрут, а уж в Суйке считай каждый месяц одна или две подыхают. И то ведь как иначе. В их-то годы…

– Ругич! – прошипел Тирух. – Сейчас посмотрим. Не в полдень. Сейчас! Как далеко ты заходил в Суйку?

– А чего я там забыл? – поднял брови горбун.

– Ругич! – почти завизжал маг.

– До третьего круга не добирался. – Смотритель втянул голову в плечи. – А во втором был. Монеты там иногда попадаются.

– Как на ту сторону пройти? – Тирух встряхнул горбуна за плечи.

– А никак, – зашептал смотритель. – Никак не пройти. Никто не проходил. Не знаю, кто бы прошел. Одно скажу, справа надо обходить холм, к морю надо идти. Слева из пади вся мерзость лезет – туда и днем нос совать не следует.

– Отег, – повернул голову Тирух. – Оставь одного здесь, остальные – в Суйку за беглецами. Если они пройдут, и мы за ними пройдем. Не пройдут, значит – догоним. Рассвело недавно, должны догнать. И ты, – он толкнул Ругича, – собирайся, поведешь.

– Обрубок! – взревел десятник. – Остаешься на воротах. Вести учет и докладывать, если начальство пожалует. Остальные с оружием ко мне!

– Так это, – растерянно развел руками смотритель. – Я готов. Только далеко не пойду. Помру я, если далеко зайду. От страха помру. Это точно. И коней брать не следует. Если что случится, скотина взбесится, только хуже будет.

– Вот. – Косой выволок из переулка запряженного в пустую тележку бычка. – Бабки нет. Покойника тоже нет. Вонь, правда, осталась.

Тирух оглядел повозку, стиснул в кулаке желтый морской камень, который морок помогал различить, провел пальцами по неструганой доске. Она. Травами и наговорами пропитана, как и сарай ведьмы из Скочи. Так и искрит в кулак. Морока не было, а телега та самая. Что ж ты, парень, доверился этим ухарям-стражникам? Теперь, если Арух шкуру будет с тебя спускать, жаловаться только на самого себя придется.

– Войлок подстелен, – хмуро бросил десятник. – Мертвякам перевозку не утепляют. Башня!

– Здесь я, – отозвался косой.

Стражники стояли, сгрудившись, посередине улицы. Какая-то седая старуха, приехавшая вслед за ними на такой же старой, как и она сама, лошаденке, выгружала, кряхтя, из повозки сразу два трупа – седого деда и такую же бабку. И эта неторопливая возня, улочка, еще вчера заполненная трупами, а теперь пустая, скрип новых показавшихся повозок вводили небольшой отряд в ужас.