— Слава Богу! Наконец-то вы влюбились!

— Я сам начинаю этому верить… Вообразите, что я возненавидел офицерика, с которым Анюта разговаривала и смеялась.

— Ядевский?! Успокойтесь! Он неопасный соперник!

— Я без церемоний вышвырну его, если он будет меня стеснять своим присутствием!.. А что, если Анюта его любит?

— Недавно она любила только своих кукол, теперь — любит своих подруг. Сердце этой девочки чисто, как капля утренней росы. Много будет завистников у того, кто им овладеет.

— Мне непременно надо с ней познакомиться.

— Это нетрудно. Огинские примут вас с распростертыми объятиями.

— Неловко… Я так давно у них не был.

— Тем более, они вам обрадуются.

— Так или иначе, но Анюта будет моей. Без этого ангела мне не милы ни мое имя, ни титул, ни богатство.

— Брак ваш с этой девушкой возбудит всеобщую зависть.

Граф растянулся на диване и зевнул.

— За что бы мне теперь приняться? — спросил он. — Спать еще не хочется…

— Примите содовый порошок, это вас успокоит, — пошутил иезуит.

Солтык засмеялся, потом позвонил и приказал оседлать своего арабского жеребца. Несколько минут спустя он был уже за городом и мчался во весь дух в тишине лунной морозной ночи; а патер Глинский, лукаво улыбаясь, с наслаждением нюхал испанский табак.

На следующий день рано утром он известил Огинского, что граф Солтык намерен нанести ему визит.

Анюта, не подозревая никаких замыслов со стороны графа и своих родителей, беззаботно болтала с Ливией, гуляя по саду, когда щегольской экипаж богатого аристократа подъехал к крыльцу.

Солтык приехал вместе со своим бывшим воспитателем и, обменявшись несколькими фразами с хозяйкой дома, завел речь об Анюте.

— Она бегает на лугу со своей приятельницей, — отвечала Огинская, — ведь она еще ребенок, граф.

— Не пойти ли и нам прогуляться? — предложил патер Глинский. — Погода прекрасная.

Граф подал руку хозяйке дома, и все общество отправилось в сад.

— Я имел удовольствие видеть вашу дочь в театре, — заметил Солтык, идя по аллее, — и, признаюсь вам, был буквально поражен ее красотой.

— Вы слишком любезны, граф, — возразила маменька, задыхаясь от радости.

— Давайте играть в волка! — вскричала Анюта, подбегая к шедшему впереди других патеру Глинскому.

— Когда-нибудь в другой раз, дитя мое, — отвечал иезуит, — вам сейчас представят графа Солтыка.

— Анюта, граф Солтык желает с тобой познакомиться, — сказала Огинская и тотчас же прибавила: — Боже мой, на кого ты похожа! Волосы растрепаны, щеки горят, словно у крестьянки!

Застигнутая врасплох бедная девочка в недоумении стояла, склонив головку, и не знала, что отвечать, когда граф, вежливо поклонившись, сказал ей:

— Позвольте мне отрекомендоваться вам.

Огинская вывела дочь из этого затруднительного положения, предложив графу осмотреть сад, и, взяв под руку патера, пошла вперед по направлению к оранжерее.

— Вы еще не выезжаете в свет, — начал Солтык, — вы только что вышли из пансиона, если я не ошибаюсь?

— Да… Вчера меня в первый раз повезли в театр, — отвечала Анюта, — но я надеюсь зимой танцевать на балах.

— Со стороны ваших родителей было бы непростительной жестокостью лишать нас вашего общества.

— Анюта еще так молода, что я не желала бы вывозить ее на балы, — вмешалась в разговор Огинская, — но я надеюсь, граф, что вы будете часто посещать наш дом, — прибавила она, приветливо улыбаясь.

— С удовольствием воспользуюсь вашим любезным приглашением и, поверьте, сумею оценить ту честь, которую вы мне оказываете.

— Поручите моему бывшему воспитаннику придумывать для вас развлечения, — обратился патер Глинский к Анюте, — он мастер на эти дела.

— В самом деле?

— Отдаю себя в полное ваше распоряжение.

После довольно продолжительной прогулки все общество вернулось в гостиную, где хозяйка дома предложила иезуиту партию в домино и упросила Ливию сыграть что-нибудь на рояле. Таким образом, Солтык и Анюта остались один на один, но разговор между ними как-то не клеился, и девочка очень обрадовалась, когда граф откланялся и уехал.

— Что за странное создание эта Анюта, — сказал Солтык иезуиту по пути домой, — можно подумать, что она меня боится.

— Ее, наверно, запугали рассказами о ваших причудах, но не беспокойтесь, это пойдет вам на пользу. Женщины влюбляются именно в тех людей, от знакомства с которыми их предостерегают.

— Ну, как тебе понравился граф? — спросила Огинская у дочери, когда они остались одни.

— Он очень красив.

Толстая барыня шутя погрозила ей пальцем.

— Напрасно, мама, — возразила Анюта, — поверь мне, я никогда не влюблюсь в этого человека; в нем есть что-то такое, что меня пугает.

— Со временем это впечатление изгладится, душа моя.

— Нет, мама, никогда!

— Вы сейчас должны ехать по срочному делу, милая барышня, — сказал Эмме Сергич, придя к ней однажды рано утром, когда та только что проснулась. — Апостол никому, кроме вас, не может доверить такого важного дела. Вы поедете в качестве сестры милосердия нашего братства в имение пожилой бездетной вдовы, госпожи Замаки. У нее горячка… Вы не боитесь заразы?

— Я ничего не боюсь, — отвечала девушка, — на все воля Божия.

— В таком случае, не угодно ли вам пожаловать ко мне?

— Позвольте мне только одеться.

Несколько минут спустя Эмма уже была в доме Сергича. В костюме сестры милосердия она стала похожа на кроткую мадонну. Купец вручил ей запечатанный конверт, прося вскрыть его только после приезда на место назначения. Экипаж и лошади были уже готовы: на козлах сидел знакомый нам крестьянин Долива, один из многочисленных клевретов апостола.

Было уже за полдень, когда мнимая сестра милосердия приехала в имение вдовы. Прочитав данную ей инструкцию и удостоверившись, что последний клочок бумаги сгорел в камине, она осторожно вошла в спальню больной.

Это была довольно большая, слабо освещенная комната, вся пропитанная тяжелым, удушливым запахом. Эмма отдернула портьеры и открыла окно.

— Доктор давно уже приказал это сделать, да мы не посмели, — тихонько проговорила сидевшая у кровати старушка.

Больная открыла глаза и приподняла голову с подушки. Это была женщина лет около сорока, худая, бледная, с впалыми щеками, рыжими волосами и большими, умными, серыми глазами.

— Кто вы такая? — спросила она, не без удивления взглянув на незнакомую ей женщину.

— Я сестра милосердия из Киева.

— Хорошо… Я очень рада… Как вас зовут?

— Сестрой Варварой.

— Ах, как мне жарко!

— Я открыла окно, теперь вам будет прохладнее.

— Благодарю вас… Я лежу здесь, словно в могиле… Не похоронят же меня заживо… Неужели болезнь моя смертельна?

— Нет!.. Я надеюсь, что с помощью Божьей вы вскоре поправитесь.

— Бог прислал мне ангела-утешителя… — и больная, поцеловав руку Эммы, повернулась лицом к стене.

Сестра милосердия выслала старушку вон из комнаты и заняла ее место у кровати больной. С этой минуты она ни днем, ни ночью не отходила от своей пациентки, в точности исполняя все предписания местного доктора и делая это спокойно, терпеливо, с улыбкой сострадания на губах.

На третью ночь больная очнулась после тяжелого продолжительного бреда, взяла Эмму за руку и проговорила слабым голосом:

— Плохо мне… очень плохо… Скажите мне правду… болезнь моя опасна?

— Доктор совершенно доволен ходом вашей болезни.

— Да… но не худо было бы послать за священником.

— Если вам угодно…

— У меня еще не написано духовное завещание… Никто из нас не знает, когда Господу будет угодно призвать его к себе… Надо приготовиться.

— Позвольте, я напишу под вашу диктовку.

— Это еще успеется… Мне еще не хочется умирать…

Эмма улыбнулась.

— Чему вы смеетесь? — спросила госпожа Замаки.

— Я не понимаю, как можно бояться смерти или любить жизнь так, как ее любят некоторые люди. Я с радостью пожертвовала бы своей жизнью, если бы это могло возвратить вам здоровье.