— Вы — ангел!

— О, нет!.. Этой временной жизни я предпочитаю жизнь вечную. Во время нашего земного странствования нас осаждают искушения, и мы грешим на каждом шагу.

— Правда… правда… Но скажите, почему так желаете умереть вы, такая молодая и красивая?

— Да, я жажду смерти, но не случайной, а добровольной, той, которой умирали святые мученицы.

— И вы надеетесь этим способом спасти вашу душу?

— Такая жертва угодна Богу, и Он дарует нам за нее отпущение грехов.

— Быть может, вы и правы.

Светало. Больная задремала не на долго, но вскоре очнулась, приняла лекарство и прошептала:

— Пошлите за священником… сейчас же.

Желание умирающей было немедленно исполнено. Она исповедалась, приобщилась святых тайн и почувствовала значительное облегчение и в нравственном, и в физическом отношении. По уходе священника она долго разговаривала с сестрой милосердия и, между прочим, спросила:

— Кого бы мне назначить моим наследником? Посоветуйте, моя милая…

У меня есть дальние родственники, но я, кроме неприятностей, ничего от них не видела. Не благоразумнее ли будет, если я оставлю мое состояние на богоугодные заведения?

— Эту мысль внушил вам Отец небесный! — воскликнула Эмма. — Напишите духовное завещание в пользу нашего благочестивого братства, которое питает голодающих, одевает нагих и лечит страждущих. Таким способом вы окажете благодеяние многим тысячам несчастных.

— Я это сделаю… Принесите сюда бумагу и чернила.

— Положите его в мой письменный стол, — сказала помещица, когда завещание было написано под ее диктовку и скреплено ее подписью. — Нет, лучше спрячьте его у себя… так будет безопаснее… Здесь, наверно, есть шпион, подосланный моими родственниками…

Вечером у открытого окна внезапно показался апостол. Больная не могла его видеть, потому что ее кровать была огорожена ширмами, но Эмма невольно вздрогнула.

— Что с вами? — спросила помещица.

— Ничего… мне надо сходить за льдом.

И, воспользовавшись минутой, когда ее пациентка задремала, Эмма тихонько подошла к окну.

— Ей гораздо лучше, — шепнула она, — доктор сказал, что есть надежда.

— А завещание в пользу нашего братства уже написано?

— Да, моей рукой.

Апостол кивнул и, помолчав несколько минут, сказал:

— Этим твоя миссия еще не оканчивается.

— Знаю… я останусь при больной до ее выздоровления.

— Нам надо позаботиться о спасении ее души… Не говорила ли она тебе, что у нее на совести лежит тяжкий грех?

— Нет, не говорила.

— Постарайся выведать эту тайну, но сделай это как можно осторожнее, больные вообще недоверчивы… и постарайся обратить ее на путь истинный.

— Я сделаю все, что от меня зависит, но мои старания могут оказаться безуспешными.

— Ты должна спасти эту заблудшую овцу каким бы то ни было способом. Я вполне полагаюсь на тебя, будь только мужественна и непреклонна. Сам Господь избрал тебя для совершения этого великого подвига.

— С Божьей помощью я преодолею все препятствия.

— Прощай, дитя мое.

Апостол благословил молодую девушку и ушел.

К ночи больной стало хуже; она металась по кровати, глаза ее горели диким, лихорадочным огнем.

— Видишь… видишь!.. — неожиданно вскричала она, указывая в угол своей исхудалой рукой.

— Вижу, — с невозмутимым спокойствием отвечала Эмма.

— И волосы не становятся у тебя дыбом?.. Чего он хочет?.. Что он говорит?

— Он обвиняет вас в преступлении.

— И обвиняет справедливо!.. Я виновница его смерти? Я… жестокая, неумолимая, бессердечная женщина… Неужели Господь не пощадит меня?..

— Вы можете искупить этот грех вашей смертью.

— Я готова умереть, если это угодно Богу.

— Эта очистительная жертва необходима.

— Как?! — вы требуете, чтобы я наложила на себя руки?.. Нет! Ни за что на свете! Я жить хочу!

Больная начала бредить и стонать, в отчаянии ломая руки, но вскоре утихла и впала в забытье.

Около полуночи старуха пришла доложить сестре милосердия, что из Киева приехал какой-то господин и желает ее видеть. Эмма вышла в смежную комнату, где ее ожидал Сергич.

— Пойдемте в сад, — шепнул он ей, — я сообщу вам новые инструкции.

Луна вышла из-за облака и осветила пустынные дорожки, на которых вычурными узорами рисовались обнаженные ветви деревьев.

— Подайте мне духовное завещание, — сказал купец, когда они остановились в глубине сада, у полуразрушенной беседки, — вот вам письменное приказание апостола.

Эмма прочла письмо и молча подала Сергичу документ.

— Не открыла ли она вам своей тайны?

— Нет, но в бреду называла себя виновницей смерти какого-то мужчины…

— Ее мужа. Да, кровь его вопиет… Пока эта женщина больна, она будет и раскаиваться, и обещать вам золотые горы, а как только выздоровеет, снова начнет вести греховную жизнь.

— Что же прикажете мне делать?

— Вот вам лекарство для ее души, — сказал купец, вынимая из кармана пузырек, до половины наполненный темно-бурой жидкостью, и прибавил: — Она должна умереть.

— Когда?

— Нынешней ночью… Решаетесь ли вы это сделать?

— Да будет Его святая воля! — смиренно склонив голову, отвечала мнимая сестра милосердия.

Огинский уехал в клуб, а жена и дочь его сидели с работой в руках в зимнем саду, когда лакей доложил о приезде графа Солтыка.

Не прошло и пяти минут, как горничная вызвала старую барыню под предлогом прихода модистки и Анюта осталась с глазу на глаз с дорогим гостем.

Эта комбинация была заранее придумана предусмотрительной маменькой. Бедная девочка была рада уже тому, что между ней и графом стоят пяльцы — слабая защита от его пламенных взоров и льстивых речей. Живописная роскошь экзотических растений, мелодическое журчание воды в маленьком фонтане, слабое освещение, теплая атмосфера, пропитанная одуряющим запахом цветов, — все, казалось, способствовало возбуждению страсти в беззащитном сердце невинной, неопытной девушки; все было на стороне ее назойливого поклонника. Анюта не только боялась его, она его ненавидела. А между тем она чувствовала, что какая-то непреодолимая сила влечет ее к нему, что эта загадочная личность возбуждает ее почти детское воображение.

— За что вы на меня сердитесь, Анюта? — начал Солтык. — Вы избегаете моего взгляда, не хотите слушать, когда я вам говорю, что вы очаровательны, божественны…

— Никто до вас не говорил мне этого, — ответила юная девушка, и щеки ее покрылись ярким румянцем. — Я еще не привыкла к комплиментам… мне совестно их слушать… мне страшно им верить.

— Это не шутка и не пустые слова с моей стороны, я говорю вам то, что чувствую.

— Вы любуетесь мною, как новой игрушкой… недели через две будете думать обо мне иначе.

— Нет, Анюта, вы произвели на меня глубокое впечатление. До встречи с вами меня не интересовала ни одна девушка; вы буквально покорили мое сердце и, если захотите, можете сделать из меня вашего раба.

— Ведь я не кокетка.

— Не об этом речь. Я говорю о священных узах супружеской любви…

Сердце девочки так и замерло. Разговор принял слишком серьезное направление. Только в эту минуту она почувствовала, как сильно она любит другого. Но даже если бы этого не было, она была бы не в состоянии полюбить графа, а выйти за него замуж без любви казалось ей бесчестным.

— Вы не отвечаете мне, Анюта, — снова заговорил граф после непродолжительной паузы.

— Что же я вам скажу?.. Я еще так неопытна, вы станете смеяться надо мной…

На ее счастье, в эту минуту к ним подошла Огинская. Граф чуть не до крови прикусил себе губу, раздраженный тем, что судьба лишила его возможности объясниться. Подали чай. Возвратившийся из клуба хозяин дома завел разговор о политике и о сельском хозяйстве, так что Солтыку не удалось сказать Анюте больше ни одного слова. Он вскоре откланялся и взбешенный уехал домой.

Все это не ускользнуло от глаз заботливой маменьки. Улучив минуту, она вошла в спальню дочери, села на кровать и, поцеловав Анюту в лоб, начала допытываться, в чем состоял ее разговор с графом.