— Ты у меня в плену… Никто не явится к тебе на помощь.

— Змея! Не доводи меня до бешенства!

В порыве необузданной ярости граф схватил

сектантку за горло и, наверно, задушил бы ее, если бы Каров не напал на него сзади и не повалил на пол. В тот же миг в комнату ворвались еще двое мужчин и с ловкостью профессиональных палачей связали графа по рукам и ногам. Несчастный устремил на предательницу полный ненависти взор, а она смотрела на него совершенно равнодушно, без малейшего сострадания.

Приподнялась тяжелая портьера, и в комнату вошел апостол.

— Вот жертва, которую я обещала предать тебе, — сказала сектантка, — возьми ее… Я свято исполнила свою миссию и жду твоих дальнейших распоряжений.

Апостол приказал отвести графа в подвал, наложить на него цепи и запереть без пищи и воды до следующего утра. В назначенный час он спустился в подземелье и начал увещевать грешника. Тот долго слушал его, не удостаивая ответом, а потом, с гордостью подняв голову, сказал:

— Я попал в твои руки посредством измены и насилия, но никто на свете не принудит меня добровольно подчиниться кровавым уставам вашей варварской секты. Граф Солтык может быть великим грешником, но он никогда не был и не будет ни подлецом, ни трусом.

Апостол вышел.

— Граф чрезвычайно горд, — сказал он своим сообщникам, — трудно нам будет довести его до раскаяния.

— Позволь мне укротить его, — взмолилась Генриетта.

— Нет… Опасность возрастает с каждым днем. Нам нельзя терять времени. Чтобы сломить эту надменную натуру, нужны руки посильнее твоих, девочка.

По приказанию апостола Каров и Табич, вооруженные плетьми, спустились в подземелье. Час спустя укротитель зверей вернулся и доложил:

— Мы сделали все, что могли, но граф не сдается.

Апостол грозно нахмурил брови.

— Это мы еще увидим, — проворчал он сквозь зубы и снова отправился в подвал.

— Долго ли ты будешь упрямиться? — спросил он. — Я наместник Бога на земле, твой владыка, твой судия… Становись передо мной на колени!

Солтык не шевельнулся и не произнес ни слова.

По сигналу апостола два служителя раздели графа и положили его на утыканную острыми гвоздями дубовую доску. Кровь полилась струею, но страдалец не издал ни единого звука.

— Этого мало! — вскричал грозный инквизитор, — ты одержим бесом сильнее, нежели я думал!

Он подозвал к себе Карова и шепнул несколько слов ему на ухо. Графа сняли с доски, связали ему руки веревкой и, продев ее в кольцо, ввинченное в потолок, подняли его вверх…

Тут к нему подошли Эмма и Генриетта с раскаленными железными прутьями в руках.

— Не сердись на меня, милый, — проговорила нежная супруга, заботливо отирая пот со лба мученика. — Я исполняю свой долг. Вытерпи эти временные муки, чтобы избежать мук вечных. Я должна терзать тебя до тех пор, пока ты не смиришься и не раскаешься в своих грехах. От тебя самого зависит, сколько продлиться пытка. С каким-то дьявольским наслаждением нанесла Генриетта первый удар! Затем наступила очередь Эммы. Подземелье наполнилось смрадом…

Наконец страдалец испустил дикий, душу раздирающий вопль. Пытка на минуту прекратилась.

— Смирился ли ты? — спросил апостол. — Раскаиваешься ли ты в своих грехах?

— Нет, — отвечал граф.

Снова началась пытка.

— Пощадите! — воскликнул страдалец.

— Победил ли ты свою сатанинскую гордость?

— Да…

— Развяжите ему руки и ноги, — приказал палач.

Солтык стоял с опущенной на грудь головой… Кто бы узнал в нем теперь того красавца, который сводил с ума всех киевских аристократок?

— Вынужденное раскаяние менее ценно, нежели добровольное, — начал апостол, — заметь это, сын мой. Тем лучше для тебя, если ты, наконец, победил гнездящегося в твоем сердце беса высокомерия. Подойди сюда, — прибавил он с холодным величием азиатского деспота, — упади в прах перед наместником Божьим, грешник.

После минутного колебания Солтык повиновался.

— Наклони голову к земле, чтобы я мог наступить на нее ногой.

И это приказание было исполнено.

— Я твой властелин, а ты мой раб.

Вся природная гордость проснулась в душе графа в тот миг, когда нога священника коснулась его затылка. Он вскочил на ноги и в бешенстве устремился на своего мучителя, но тот с быстротой молнии ударил его плетью по лицу. Несчастный опрокинулся навзничь и был моментально связан.

— Я вижу, ты еще не смирился! — воскликнул апостол. — Продолжайте исправлять его, чистые голубицы.

Снова зашипела человеческая плоть, снова огласился воздух неистовыми криками страдальца… Наконец его развязали, и он без чувств упал на пол. По данному апостолом знаку Каров и оба служителя вышли из комнаты. Эмма и Генриетта взяли графа под руки и подвели к креслу, где сидел апостол.

— Послушай, — обратился инквизитор к своей жертве, — терпение мое истощилось. Малейший признак сопротивления с твоей стороны повлечет за собою самые ужасные пытки… На колени!.. Ты оскорбил меня, наместника Божьего, твоего судию и повелителя, подлый раб, за это ты будешь наказан как собака, — и он ударил графа в лицо. — Поцелуй карающую тебя руку!

Апостол встал и начал с яростью топтать ногами распростертого на полу графа. Когда же мучитель приказал ему поцеловать топтавшие его ноги, Солтык с такой непритворной покорностью исполнил это приказание, что даже Эмма содрогнулась.

«До какого уничижения доведен этот надменный деспот?» — думала она, без малейшего сострадания глядя на человека, с которым так недавно делила минуты наслаждения.

Сектанткой овладело непонятное для нее чувство восторга, смешанного с ужасом, и чувство это было до такой степени сверхъестественно, что, когда графа снова увели в темницу, она сама припала к ногам апостола и покрыла их поцелуями.

Едва Казимир Ядевский вернулся домой, как к нему вошел патер Глинский. Как изменился за это короткое время элегантный, любезный, светский иезуит! Он постарел лет на десять. Бледное, изможденное лицо его осунулось, волосы были растрепаны, в глазах застыли безнадежное отчаяние и глубокая, сердечная скорбь. Ряса его была измята, заметно было, что он уже несколько суток не снимал ее. Он остановился посреди комнаты и устремил на молодого офицера взор, полный самой безысходной тоски.

— Мне доставляет честь… — начал Казимир.

— Разве вы не знаете, что случилось? — перебил его Глинский.

— За последнее время случилось столько неожиданных происшествий… В чем же дело?

— Я давно подозревал эту проклятую сектантку, но в решительный момент я был ослеплен, обманут самым ужасным образом… Никогда не прощу я себе этой слабости… О, мой бедный, несчастный граф!

— Скажите, что с ним случилось?

— Все это произошло с такой неимоверной быстротой, что я был положительно ошеломлен, проще сказать, одурачен. Малютина — член той кровавой секты, которая приносит людей в жертву Богу. Эта губительница душ заманивает в свои сети мужчин и женщин и предает их в руки палачей. Она очаровала графа Солтыка, возбудила в нем безумную страсть и тайно обвенчалась с ним в его имении. Теперь они оба в Москве и на днях уезжают за границу. Так сообщил мне граф.

— Эмма написала мне то же самое, — заметил Ядевский. — И вы этому верите?

Патер Глинский покачал головой.

— Нас обманули, — сказал он, — я боюсь, что сектантка завлекла графа в один из тайных притонов этой шайки разбойников!.. Быть может, в эту самую минуту его пытают!.. — и старик громко зарыдал.

— Не отчаивайтесь, — утешал его Казимир.

— Сердце мое чует его погибель, и я не могу спасти его!

— Признаюсь вам, что мне хотелось бы спасти Эмму, потому что она подруга моего детства и я любил ее… Дайте мне слово, что вы пощадите ее, и я, быть может, наведу вас на след.

— Клянусь вам! — воскликнул иезуит. — Я ничего не предприму без вашего согласия. Скажите же мне, что вы знаете?

— Я провожал однажды Эмму в село Мешково, где она имела свидание со священником. Не увезла ли она графа туда?