— Как распорядится судьба, — с лукавой усмешкой отвечал патер Глинский.

— Моя судьба в ваших руках.

Иезуит снова улыбнулся и тихонько пожал Казимиру руку. Принесли две вазы с билетиками. Анюта и Эмма вынимали билетики и подавали патеру Глинскому. Тот громко произносил имена дам и кавалеров, а затем бросал билетики в третью вазу. Вышло так, что Солтык поехал с Анютой, а Ядевский — с Эммой. Впереди ехал герольд в польском костюме с гербом Монкони, за ним — полдюжины трубачей, два барабанщика, человек двадцать казаков, сани с музыкантами в турецких костюмах, еще одни — с людьми, переодетыми в монахов, медведей, гигантских петухов и тому подобное. Затем санки с дамами и кавалерами и, в заключение поезда, — целая толпа молодых людей в польских костюмах верхом на лошадях.

За городом лошади помчались во весь дух и часа через гости благополучно добрались до Ромшино, где их встретили крестьяне в праздничных платьях. На крыльце господского дома стоял маршал с жезлом, окруженный слугами в древнепольских ливреях, и тотчас по приезде гостей за усадьбой раздались пушечные выстрелы.

Дамы и кавалеры попарно вошли в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью старинной серебряной посуды и множества ваз с цветами и фруктами. Пока гости обедали, на дворе поднялась страшная вьюга, Ветер бушевал с такой силой, что двери и рамы дрожали. Присутствующие обменивалась испуганными взглядами — в этой местности бывали случаи, когда снегом заваливало целые деревни и сообщение с городом прекращалось на несколько дней. Старик Монкони поспешил успокоить взволнованное общество.

— Это неожиданное приключение заставит вас погостить у меня несколько дней! — воскликнул он, обращаясь к гостям. — Я этому очень рад! С голоду мы не умрем, музыка у нас есть, только господам кавалерам придется спать на соломе в зале, но эта беда еще невелика!

Слова радушного хозяина ободрили гостей: они успокоились и беззаботно предались веселию. Между тем, снежная стена перед окнами росла с каждой минутой. Тотчас после обеда все парадные комнаты были освещены; старики сели играть в карты, а молодежь по инициативе патера Глинского затеяла постановку живых картин. В одной из комнат устроили небольшую сцену и рядами поставили стулья для зрителей.

Первая картина изображала Юдифь и Олоферна. Солтык в костюме ассирийского полководца лежал на турецком диване, возле него стояла Эмма, задрапированная пестрой столовой скатертью, с распущенными волосами и поднятым мечом в руке.

— Поняли ли вы этот намек? — обратилась Эмма к графу, когда занавес опустился. — Вас предостерегают. Берегите свою голову.

— Напрасное предостережение!

— Боже, каким трагическим тоном вы это произнесли!

— Право, я не знаю, что со мной происходит! — воскликнул Солтык. — Я чувствую себя точно в плену на галере у турецкого корсара. Вы для меня загадка, а между тем меня влечет к вам какая-то сверхъестественная сила.

— Что значат эти косвенные упреки?

— Мне иногда мерещится, что между вами и мной существует тайный союз, что мы составляем исключение из общей массы людей, а между тем я видел сегодня, как вы приветливо улыбались и пожимали руки какому-то поручику.

— А! Вы ревнуете! Это меня забавляет!

Раздался звонок. Вторая картина представляла времена года: Анюта — весну, Катенька — лето, Генриетта — осень и Ливия — зиму.

Патер Глинский предложил графу участвовать в третьей живой картине, но тот отвечал:

— Оставьте меня в покое.

— Помилуйте! Разве вы не замечаете, что ваши причуды не нравятся обществу?

— Вы устроите опять какую-нибудь глупую аллегорию!

— Очень рад, что вы поняли мое предостережение. Вам нужен ангел-хранитель… им буду я. Эта таинственная девушка погубит вас, я это предчувствую!

— Погубит?! — с неподражаемо задорной усмешкой повторил граф. — Приятно умереть в когтях такой красивой пантеры!

В третьей картине Ливия изображала героиню одной из поэм Мицкевича, а граф — ее возлюбленного. В четвертой — участвовали Катенька с Беляровым: она была вожаком, а он отлично исполнил роль медведя. Публика ликовала. Вслед за тем музыканты начали настраивать свои инструменты и вскоре в танцевальной зале, раздались громкие звуки полонеза. В первой паре шел хозяин дома с мадам Огинской, за ними Анюта с графом Солтыком… и пестрая вереница гостей попарно потянулась через длинную анфиладу комнат в танцевальную залу.

Как только окончился полонез, граф подошел к Эмме Малютиной, которая сидела в углу за колонной.

— Как вы любите уединение, — улыбнулся он.

— Я ждала вас, — отвечала девушка.

— Эмма, скажите мне, кто вы: ангел, демон, тигрица или кокетка?

— Быть может, все вместе.

— Чего вы от меня добиваетесь?

— Вы еще не догадались? Так слушайте же: я никогда не полюблю вас, но желаю, чтобы вы меня любили.

— Я уже люблю вас… Что же дальше?

— Дальше?.. Со временем вы это узнаете…

Бал длился до самого утра. Дамам были отведены комнаты для отдыха, а мужчины расположились в столовой на соломе. Между тем, метель утихла, солнце озарило необозримую белоснежную равнину, и сотни крестьян усердно принялись работать лопатами, расчищая дорогу для проезда господ.

Усталые гости проснулись на следующий день только к полудню, весело позавтракали и тем же порядком, как накануне, поехали обратно в Киев. Эмма Малютина под предлогом головной боли не вышла к завтраку и осталась в Ромшино вместе с Генриеттой. Об этом они договорились накануне.

— Поверили? — спросила красавица, когда ее подруга, проводив гостей, вошла в спальню.

— Еще бы! — ответила молодая хозяйка, — Солтык побледнел как смерть и спрашивал, не опасно ли ты захворала.

— Пора мне вставать… Подойди, моя раба, и служи мне.

— Не угодно ли тебе позавтракать?

— Да, но только поскорее… А ты должна поститься… Понимаешь?

Генриетта принесла на подносе кофе и держала его, стоя на коленях перед своей повелительницей.

— Теперь приготовь мне ванну.

Девушка выбежала из комнаты и четверть часа спустя пришла доложить, что ванна уже готова.

— Надень на меня туфли и подай шубу.

Невольница повела свою султаншу в ванну, и прислуживала ей с примерным старанием. Стоя на коленях, она вытерла ей ноги и затем проводила ее обратно в спальню.

— Причеши мне волосы, — приказала ей Эмма.

Руки бедной девушки дрожали, так что она никак не могла справиться с затейливой прической. Суровый взгляд и полновесная пощечина были единственной наградой за все ее старания. Генриетта не выдержала, и крупные слезы покатились по ее покрасневшим щекам. Последовал еще один удар, гораздо сильнее первого.

— Я заслужила это наказание, — простонала Генриетта, бросаясь к ногам своей строгой госпожи и осыпая их поцелуями.

— Ты не хочешь ни служить, ни повиноваться мне.

— Хочу, хочу! — стонала несчастная, ломая руки.

— Ты слишком горда! Тебя надо смирить, растоптать… и я это сделаю!.. Накрывай на стол и подавай мне завтрак.

И это приказание было немедленно исполнено. После завтрака девушки уехали в Мешково. Солнце уже село, когда они остановились у ворот старинного помещичьего дома. На дворе не было ни души.

— Эй! Есть тут кто? — окликнул кучер.

Из дома выползла старая баба и, ворча, отворила ворота. Генриетта приказала своему кучеру ехать в Киев, а сама вошла вслед за Эммой в маленькую комнатку с голыми стенами и закрытыми ставнями; девушка невольно вздрогнула, заметив в полу подъемную дверь.

— Чего ты испугалась? — спросила Эмма. — Если боишься, можешь уйти, пока еще есть время. Я не принуждаю тебя вступать в наше общество.

— Нет, я готова следовать за тобой, куда ты прикажешь.

— Сними свое платье и надень вот это, — приказала Малютина, указывая на балахон из грубого серого холста. — Ступай вперед, — прибавила она, подняв тяжелую дверь.

Трепещущая жертва спустилась по каменным ступеням в подземелье, слабо освещенное небольшим фонарем. В углу лежала охапка соломы, над которой было ввинчено в стену большое железное кольцо. Сектантка надела кандалы на руки и ноги Генриетты и привязала ее веревкой к кольцу.