— Когда же мы с вами увидимся?

— Зачем?.. Теперь это ни к чему… Быть может, со временем, когда вы освободитесь от цепей, — и Анюта быстрыми шагами вышла из церкви.

«Эмма действительно находится под чьей-то таинственной властью, в этом она сама мне призналась… Кто управляет ею? К какой секте она принадлежит? Почему я не решаюсь расстаться с ней, несмотря на овладевшее мною сомнение? Неужели, я так сильно люблю ее?.. А эта невинная, любящая девочка?.. Разве возможно любить двух женщин одновременно?»

Все эти вопросы с быстротой молнии промелькнули в голове Ядевского, но не привели ни к какому решению. Его несло с необыкновенной силой, но куда? — этого он и сам не знал. С одной стороны, солнечный свет в образе чистой, невинной девушки, с другой — непроницаемый мрак и дивная красота Эммы Малютиной…

Час спустя Рахиль уже донесла Эмме об этом свидании в церкви.

— Уверена ли ты в том, что это был Ядевский? — спросила Эмма.

— Уверена, я даже слышала их разговор.

— О чем же они говорили?

— О вас, барышня. Она его предостерегала, но он ей не поверил.

— Не объяснялись ли они друг другу в любви?

— Нет. На прощание поручик спросил у барышни, когда они увидятся, а та отвечала ему: «Зачем? Теперь это ни к чему».

— Хорошо. Ступай домой.

По уходе еврейки Эмма написала два письма: одно — графу Солтыку, подписанное ее именем, другое — Ядевскому, измененным почерком и без подписи. Она приглашала обоих приехать в оперу. Первое было послано с Борисом, второе отнес лавочник-еврей.

Граф явился в театр еще до начала спектакля и стоял на лестнице, ожидая приезда красавицы, покорившей его гордое сердце. Наконец появилась и она в сопровождении своей мнимой тетушки в старомодном, впрочем, очень приличном костюме. Солтык вежливо поклонился Эмме, пожирая ее своим страстным взором, а она только кивнула ему и молча прошла мимо.

Казимир, сидя в партере, видел, как она вошла в ложу и тотчас же обратила на себя внимание публики. Простой, но изящный наряд как нельзя лучше гармонировал с ее величественной красотой. Она спустила с плеч мантилью и гордым, равнодушным взглядом окинула зал.

«Где она выучилась одеваться с таким вкусом? Знаю, что в Париже она не бывала», — глядя на нее, думал Солтык.

Во время первого антракта Казимир хотел было пойти в ложу Эммы, но граф опередил его. Кровь так и закипела в жилах пылкого юноши, когда он увидел, с какой приветливой улыбкой красавица встретила его соперника.

«Что со мной? — мысленно спрашивал он себя. — Неужели это ревность?»

Самые мрачные мысли проносились у него в голове, волнение возрастало с каждой минутой, он задыхался. Вне себя от бешенства он вышел из зала, чтобы освежиться, а возвратясь, стал у колонны, поджидая, когда выйдет Солтык, но — увы! — граф так увлекся разговором, что откланялся только после второго действия, и Казимир тотчас же занял его место.

— Почему ты так опоздал? — спросила Эмма, не замечая его волнения. — Разве ты не получил моей записки?

— Я получил анонимное письмо… Вот оно…

— Не сердись, это была шутка! Мне хотелось поразить тебя моим нарядом и вскружить тебе голову.

— Я здесь с самого начала оперы.

— Неужели? А я тебя и не заметила.

Ядевский устремил на нее взгляд полный укоризны, но тем не менее страстно поцеловал ее руку. А она мысленно торжествовала, сознавая, что сердце его всецело принадлежит ей.

Смелая, хладнокровная, невозмутимая Эмма Малютина слегка вздрогнула, когда Борис подал ей визитную карточку патера Глинского, до такой степени неожиданным был этот визит. Однако, она быстро овладела собой и сказала:

— Просите.

Хитрый иезуит вошел в гостиную с самой сладкой улыбкой. Хозяйка легким движением руки указала ему место на диване и с сознанием собственного достоинства устремила на него вопрошающий взгляд.

— Извините меня… Я, кажется, побеспокоил вас не вовремя, — начал патер Глинский, — но причина моего визита так важна, — я бы даже сказал, священна, — что я отчасти имею право на ваше снисхождение… Речь идет о счастье моего дорогого графа… Я воспитывал его и люблю, как сына…

Наступила довольно продолжительная пауза. Иезуит надеялся, что Эмма поможет ему каким-нибудь вопросом или замечанием, но она слушала его с таким непритворным равнодушием, словно хотела сказать: «Какое мне дело до твоего графа». Патер растерянно потирал руки и расправлял складочки на своем рукаве. Наконец он решился прервать это затянувшееся молчание и сказал:

— Я полагаю, сударыня, что вы уже угадали причину моего визита?

— Вы ошибаетесь, я о ней даже не подозреваю, — ответила девушка с таким неподдельным простодушием, что буквально поставила в тупик опытного дипломата ордена иезуитов.

— Я желал бы… Но, прежде всего, позвольте отдать вам должное, вы были восхитительны в костюме султанши.

— Неужели вы пожаловали сюда для того, чтобы сказать мне этот комплимент? — насмешливо улыбнулась Эмма.

— О нет, — пролепетал иезуит, — я веду речь к тому, что мой граф влюбился в вас до безумия…

— Да, он за мною ухаживал, — равнодушно ответила гордая красавица.

— Значит, я не ошибся… Понятно, что внимание графа льстит вашему самолюбию, положим даже, что это чувство доставляет удовольствие и ему самому, но вместе с тем оно огорчает многих и в особенности меня, его воспитателя, от души желающего видеть его счастливым.

— Теперь я вас уже вовсе не понимаю, будто вы говорите на незнакомом мне иностранном языке.

— Известно ли вам, что граф Солтык помолвлен?

— Да, я это слышала.

— Что вся Польша жаждет этого союза двух могущественных фамилий?

— И это мне известно.

— Скажите, почему же вы так стараетесь разрушить наши планы?

— Я?! — Эмма надменно вскинула голову и засмеялась. — И не думаю!

— Зачем же вы завлекаете графа?

— Не могу же я запретить ему ухаживать за мной! Я бы стала предметом всеобщих насмешек. Впрочем, он ничем не нарушает законов приличия.

— Вы уклоняетесь от положительного ответа… а между тем всеми силами поощряете графа…

— Нисколько.

— Не пора ли прекратить эту игру словами, сударыня, оставим остроумие в стороне… Разрыв графа с семейством Огинских был бы несчастьем для всех, кто желает ему добра, а для него самого — в особенности… Вы препятствуете этому браку… в этом я уже убедился… и потому прошу вас, сударыня, прекратить ваши преследования.

— До сих пор граф не говорил со мной о любви, но если бы он это и сделал, то, поверьте, я не стала бы его слушать.

— Все это только слова! — возразил иезуит. — Я человек опытный и прекрасно понимаю, что вы имеете виды на моего бедного графа!

— Избавьте меня от ваших предположений, — строгим шепотом заметила Эмма. — Я не люблю вашего графа — достаточно ли этого для вашего успокоения?

— Виноват, сударыня, мы не понимаем друг друга. Я говорю, что вы желаете овладеть его сердцем.

— Нимало, а рукой — и того меньше, — не без гордости возразила Эмма.

— Да, не рукой… Мечта ваша совершенно иного свойства… Будем же говорить откровенно…

— Возможно ли это для человека, носящего рясу! — ядовито пошутила Эмма.

— Скажу вам откровенно, я еще не разгадал ваших намерений, но сердце мое подсказывает, что вы погубите графа.

— Если бы я действительно имела какие-нибудь виды на графа Солтыка, то вряд ли бы вы разгадали их, патер Глинский.

— Следовательно, вы признаетесь, что у вас есть определенная цель.

— Прошу вас, не приписывайте мне ваших собственных умозаключений… Я не сказала вам ничего.

— Опять громкие фразы!.. Вы злой гений моего графа, и я считаю своей священной обязанностью разлучить его с вами, во что бы то ни стало, потому что я желаю ему добра, а вы…

— Разве вы знаете, чего именно желаю ему я? — перебила его сектантка. — Мы оба хотим спасти графа, но идем к этой цели различными путями. Вы объявляете мне войну, и я смело принимаю ваш вызов… Я не боюсь ничего, потому что твердо уповаю на милосердие Божие!