— Недурно было бы, если бы вы лично переговорили с ней об этом предмете… От вашего внимания не ускользнут некоторые оттенки, которые кажутся мне неудобопонятными.

— Извольте, я готов сделать и это. Вы же со своей стороны постарайтесь удержать графа от визитов к Малютиной хоть на несколько дней. Займите его чем-нибудь, придумайте для него постороннее развлечение.

— Постараюсь всеми силами и, если узнаю что-нибудь новенькое, немедленно сообщу вам.

Собеседники расстались. Улыбку Бедросова можно было бы перевести словами: «Куда как ты наивен, приятель, несмотря на то что ты член ордена иезуитов!» А дружеское рукопожатие патера означало: «Этот полицейский крючок чрезвычайно недальновиден!».

Глинский немедленно послал эстафету к родственнику графа, господину Тараевичу, отъявленному кутиле и страстному игроку. Когда тот приехал в Киев и остановился в «Европейской гостинице», патер тотчас же отправился к нему для переговоров. Иезуит знал, что за известную сумму денег этот человек будет слепым орудием в его руках.

Спустя час после их встречи нежный родственник, как бомба, влетел в кабинет Солтыка и чуть не задушил его в своих объятиях.

— Милый мой Богуслав! — воскликнул он. — Вот я и опять в Киеве! Я готовил тебе приятный сюрприз и потому не известил тебя заранее о моем приезде. Как мы покутим здесь с тобою, милый друг!..

Я, понятное дело, становлюсь у тебя.

Граф вздохнул свободнее, узнав, что Тараевич приехал в Киев не надолго, и тотчас же приказал своему камердинеру привезти из гостиницы его багаж и приготовить помещение в доме.

— С чего же мы начнем наши невинные развлечения? Надо составить программу.

— Как тебе угодно.

— Сегодня мы обедаем в клубе, поиграем в картишки; оттуда поедем в театр… Что сегодня дают?

— «Травиату».

— Отлично!.. Прямо из оперы катнем к цыганам. Говорят, там завелась такая красавица, какой никогда и не видывали… Земира… Неужели ты с ней еще не познакомился?

— Слышал кое-что.

— Красавица-дикарка, чистейшая баядерка!

Программа Тараевича заинтересовала графа — ему захотелось взглянуть на хорошенькую цыганку. После обеда в клубе сели играть в макао. Приезжий гость был, как говорится, навеселе и играл отчаянно, но фортуна улыбалась ему, и он уехал из клуба с полными карманами денег. В театре он вел себя почти неприлично, поднес примадонне великолепную бонбоньерку и после каждой арии кричал во все горло «Браво!».

Солтык был возмущен выходками Тараевича и заметил ему, садясь в карету:

— Послушай, мой милый, веди себя сдержанней. Цыганки кокетливы и любят, чтобы за ними ухаживали, но строгость их нравов не подлежит сомнению. Не затевай скандала, иначе их смуглые рыцари без церемоний пустят в дело кинжалы.

— Знаю, знаю! — проворчал Тараевич.

Обширный павильон в восточном вкусе напоминал собою дворец из «Тысячи и одной ночи». В средней ротонде была устроена танцевальная зала: вдоль ее стен стояли мягкие диваны, на которых в самых живописных позах сидели и лежали украшенные драгоценностями загорелые дочери Индии. Большие черные глаза их напоминали глаза газели, улыбка не покидала их уст, белоснежные зубы так и сверкали при ярком освещении. Они были окружены целой толпой поклонников. Две-три пары молодых цыганок плясали посреди залы под звуки тамбурина.

Граф стоял у колонны, между тем как его родственник вполголоса разговаривал со старой безобразной цыганкой. Эта последняя как бы в знак согласия кивнула головой, и тут же к Солтыку подошла стройная черноокая красавица. Плечи ее были обнажены, волосы перевиты жемчугом и кораллами. Костюм ее состоял из широких турецких панталон, короткой пестрой юбки и ярко-красной бархатной курточки, украшенной драгоценными камнями. На ногах были надеты вышитые золотом туфли.

— Здравствуй, граф, — улыбаясь, сказала она.

— Разве ты меня знаешь?

— Знаю… А ты меня не знаешь. Я Земира, так называемая киевская звезда. Нравлюсь ли я тебе?

— Обратись с этим вопросом к своему жениху.

— У меня нет жениха… ей-богу нет!

— Цыганским клятвам никто не верит.

— Уж больно ты умен, барин, как я вижу, — заявила черноокая красавица. — Говорят, все киевские знатные дамы от тебя без ума. Почему же не может влюбиться в тебя простая бедная цыганка? Ну, скажи, по крайней мере, что я хороша.

— Этого я не отрицаю.

— Хорошее всем нравится… так полюби меня!

Солтык засмеялся.

— Не смейся! — и цыганка топнула ногой. — Я хочу, чтобы ты меня полюбил! Выпей вот это, — прибавила она, подавая ему пузырек с жидкостью, — и ты наверняка в меня влюбишься.

— Меня ты не очаруешь ни огненным взорам, ни любовным напитком.

Земира отступила на несколько шагов, протянула руки к графу, а затем прижала их к груди, нашептывая какие-то непонятные слова.

— Колдовство действует только на тех, кто ему верит! — пошутил Солтык.

— Да ведь и ты не каменный!.. Покажи-ка мне свою руку.

Цыганка взглянула на ладонь графа и вздрогнула — на ее хорошеньком личике изобразился ужас.

— Ты видишь что-то недоброе?

— Мало ли что написано в книге судеб!

— Но я желаю узнать, что меня ожидает в будущем?

— Твоя жизненная линия внезапно пресекается… ты умрешь скоро… и умрешь ужасной, насильственной смертью.

Граф равнодушно пожал плечами, сунул червонец в руку цыганки и подошел к Тараевичу.

— Ты хочешь уехать домой? — спросил тот.

— Нет… мне пить хочется. Стакан хорошего вина развеет и этот удушливый запах цветов, и эти резкие звуки скрипок, и неприятное впечатление от этих лукавых смуглых красавиц. Мне так и мерещится, что они вот-вот превратятся в ядовитых змей!

Между тем как Солтык и Тараевич опорожняли одну бутылку за другой, Бедросов получил от своего агента следующее донесение:

«Эмма Малютина действительно бывала в Красном кабачке и приходила туда в мужском платье. Студент Пиктурно ухаживал за содержательницей кабачка, Рахилью Басси, посещал ее почти ежедневно. В ту ночь, когда он пропал без вести, ни Малютиной, ни еврейки не было в Киеве».

Казимир Ядевский несколько раз заезжал к Эмме, но ни разу не застал ее дома и решился написать ей полное упреков письмо. Она насмешливо отнеслась к его претензиям, но, тем не менее, пригласила приехать к ней вечером.

— У тебя снова появляется чувство ревности, друг мой, — приветливо улыбаясь, встретила она Казимира.

— А тебя, выходит, радуют мои страдания, — ответил он ей.

— Вовсе нет. Ты не имеешь права обвинять меня. Когда мы ехали с тобой из Мешкова, я откровенно высказала тебе все, чего ты можешь ждать от меня, и согласилась сделаться твоей женой. Но ты не исполняешь тех условий, которые я от тебя требую — ты не доверяешь мне.

— Ах, Эмма! — вскричал юноша, прижимая ее к своей груди. — Все это происходит оттого, что я слишком сильно люблю тебя!

— Любовь основана на взаимном доверии, а тебе мерещится, Бог знает что, ты увлекаешься нелепыми фантазиями.

— А твое отношение к Солтыку?

— Оно неизбежно, потому что я преследую определенную цель.

— Все одни и те же отговорки!.. Разве ты не видишь, как я страдаю!

— В этом нет моей вины. Я свято исполняю все данные тебе обещания.

— Это правда… Прости меня!

Ядевский, стоя на коленях, целовал ее руки и был совершенно счастлив, заметив приветливую улыбку на губах ее. Но счастье его было непродолжительно: в комнату вошел Бедросов.

— Не помешал я вам? — обратился он к Эмме, указывая глазами на Казимира. — Виноват… Мне нужно переговорить с вами наедине.

— Уйди, — шепнула она Казимиру. — Это старинный знакомый моей матери, он, вероятно, не вызовет у тебя ревности.

Проклятие готово было сорваться с языка раздосадованного юноши, но он сдержался и, склонив голову, вышел из гостиной.

Эмма села в углу дивана, так что лицо ее было в тени, между тем как сама она могла свободно наблюдать за собеседником.