– Ну что, – говорит, – встретились? А теперь я вас не выпущу.

– Не так чтобы приятно встретились, – отвечают ему, – и чего тебе от нас надо?

– А я, – говорит, – догадался, кто такие черные лихие налетчики в городе промышляют. И давно вас здесь ожидаю для серьезного разговору.

– Нам с тобой разговоры вести не о чем, – отвечают, – разве что скажешь, кто наших товарищей в кутузке пожег. А тогда мы тебя трогать не станем и сами тебя отпустим, потому как ты хоть и бессмысленное рыло, да жалкое и ничтожное.

А Вождь пистолей в руке дрогнул, зеленым рылом посуровел и говорит:

– Это я вам теперь условия ставить буду, затем что мне терять нечего. Я, – говорит, – вас разбойному делу вовсе не учил, а наобратно, патриотизм у вас развивал и за святое озеро водил. А вы это дело предали и на душегубстве карманы себе набиваете. Но я вам теперь другой шанс дам, если вы опять со мной пойдете за святое озеро и славу Кудеяра. Наберем новых бритых голов и начнем заново патриотизм восстанавливать.

– А если не пойдем? – спрашивают.

– Тогда я вас убью, – отвечает Вождь и опять пистолей дрыгает, – без всякой жалости.

А они переглянулись между собой и сделали вид, что соглашаются.

– Ладно, – говорят, – твоя взяла. Только скажи сначала, кто кутузку пожег.

– Этого я не знаю. А может, сам Кащей пожег в отместку. Рука-то у него крепкая, да законы наши мягкие, а вот и обошел их и полюбовницу свою утешил, которой вы звездоносность попортили.

– Может, и Кащей, – кивают задумчиво. – А только нам до него не добраться.

– Вовсе незачем вам до него добираться, – подговаривает их Вождь, – а свою месть можно по-другому совершить.

– Это по какому другому? – спрашивают.

– По-нашему, бритоголовому. Мы святое озеро отстоим, всех оскорбительных иноплеменцев изгоним, Кудеяр против кромешной власти восставим, вот и будет Кащею шишка на голове. Кресла своего лишится, и наша власть тогда настанет.

А сам уже поверил, что они согласны и снова за святое озеро пойдут, и пистолю опустил, да рылом опять восклицательный стал. Тут они его и повалили на пол. Пистолю вырвали, ремнями по рукам-ногам скрутили, тряпку в глотку воткнули.

– Мы тебя долго слушали, – сказал Башка, – а больше не станем, потому как надоел. И подозревать больше ни в какой грязной политике не станем, а просто снесем тебя куда надо.

Так и сделали. Положили его, ровно бревно, на плечи и потащили к машине. Довезли тихо до главной площади, а там к темному фонарю подвесили кверх ногами. Вспотеть, конечно, пришлось, да от света хорониться и милиции шастающей, но исполнили быстро и без лишних слов. А фонарь тот стоял аккурат напротив совещательного кабинета Кондрат Кузьмича, и утром из окна мэру привелось бы узреть подарок, ежели б раньше не сняли.

Но его как раз постовая милиция убрала с виду, когда солнце вставать начало. Да тут же за Иван Сидорычем послали как главным охранителем порядка, затем что такие показательные подарки перед окнами самого Кондрат Кузьмича не шутка и подлежат государственному расследованию. А только Иван Сидорыча нигде сыскать не могли, ни в постели, ни в подвалах дознавательных. Решили пока снятого на воздухе подержать и в новую каталажку, взамен сгоревшей, не сажать, а не то, думают, он совсем дух из себя выпустит, а им отвечать. Уж больно зеленущий был и глаза все обморочно закатывал, а говорить не говорил.

Но тут им скоро другой подарок обнародовался. На соседней улице покойника с ножом в спине обрели, а это как раз Иван Сидорыч оказался собственной персоной. Сразу, конечно, оба подарка в один узел завязали да Кондрат Кузьмичу поднесли: так, мол, и так, разбойные налетчики вконец разбуянились и на власть покусились, главного дознавателя зарезали, а под окна мэру подсунули наглую выходку. Кондрат Кузьмич потребовал не медля явить ему пред очи бедовое рыло, снятое с фонаря. Да тут незадача образовалась. Кинулись искать обморочного, а его след простыл. Они-то думали, зеленущий этот долго еще будет в чувства возвращаться, вот и оставили без присмотра. А он с места в разгон взял.

Но Кондрат Кузьмич его по описанию признал и в лютую мрачность погрузился. На буйных налетчиков даже ругаться не стал, а все про бунт себе твердил. Потом заперся в совещательном кабинете со своим заморским консультантом и, зубами досадно клацнув, сказал ему так:

– Теперь уже ясно видно, что я был правее. Нельзя нашему населению доверять непослушание, ни малой толики. Бессмысленный и беспощадный народ, сами видите, господин Дварфинк. Я им непослушание строго отмерил, а они его в истинный бунт превратили. Подкинули мне под окна своего вожака, которого мы им назначили, да еще зарезали моего верного охранного пса. От этого может расшататься моя крепкая репутация. Воля ваша, господин Дварфинк, а только никаких непослушаний я больше дозволять не стану себе во вред. Отпишу указ супротив патриотических бесчинств, а озеро надо скорее высушить, чтобы духу его вовсе не было.

Господин Дварфинк спорить с ним ни в чем не стал, наоборот, был всем доволен, особенно же тем, что настырного Лешака зарезали.

А в газете на другой день известие пропечатали, что дивное озеро имеет вредную направленность и бритым головам делает идейность, а как его высушат, так у нас станет согласие между населением.

А все больше в Кудеяре странного и небывалого случалось. То дикий человек всех забаламутит, то шифровальня на стенах глаза мозолит. Теперь вот самого Лешака порешили, а такого об Иван Сидорыче раньше и представить нельзя было. Его самые лихие душегубцы за глаза опасались и уважали, такой он крепкий дух в себе имел. Как Иван Сидорыча в мертвецкую привезли и сапоги с него сняли, от того крепкого духу все покойники, говорят, как один поднялись и разбежались, а живые, наоборот, вместо них улеглись без чувств.

И еще диковина приключилась. Сама всенародная депутатка Степанида Васильна перед целительным салоном госпожи Лолы из машины высадилась и прямиком туда внутрь устремилась. А этого за ней никогда не встречалось, оттого как обе друг дружку видеть не могли и при встречах искрами очень натурально сыпали. Госпожа Лола, соперницу из окна увидамши, в сильное удивление и недовольство выпала да послала узнать, чего надобно старой перечнице. А сама тоже по лестнице прокралась и глядит тайком, что такое депутатка Яга говорить станет и делать.

Степанида Васильна на девок дежурных не поглядела, а велит сразу доложить хозяйке, чтобы оказала ей важный прием. А сама в мятом парике и с лица будто спавшая, энергетизму совсем лишенная, за спину держится и охает. Госпожа Лола тут обратно в свой апартамент отбежала, напустила на себя надмевающий вид, а как пришли докладывать, головой кивнула и еще больше осушилась лицевым выражением.

Тут Степанида Васильна в кабинет вошла, сразу на стул, будто без сил, обрушилась и еще больше разохалась.

– Вот ведь какая напасть, – говорит, – ох, а хоть мы с тобой врагини, мириться к тебе пришла. Не побрезгуй и ты, потому как нам с тобой, ежели так пойдет, делить будет нечего.

А госпожа Лола скептически рот поджала, хмык произнесла и отвечает язвенно:

– Уж и впрямь делить нам нечего, я в деревенском дремучем знахарстве не сильна и в квасном патриотизме интереса не имею.

– Да ты не язви, – говорит ей Степанида Васильна и опять охает, – коли я к тебе сама пришла и уничижительность этим к себе явила. Видишь, до чего довели, чуть обратно не скрючивает. Ох. Вот к тебе за лечением обращаюсь, расстройство что-то сильно одолело. А все от переживаний. Племянник родной объявился из заморских стран, да тетку вовсе не уважает. Водяной совсем от рук отбился, а теперь и пропал без следа. Да слышь, музей-то у меня спалили, все экспонаты сгинули, а сколько лет служили верой и правдой.

– Кто же это сотворил? – интересуется госпожа Лола, а сама злорадуется внутри, хоть видом по-прежнему суха.