Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.

Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.

– Что за комары мне на ухо звенят? – прозевался наконец Афоня.

Ерема ему отвечает:

– Стреляют.

Афоня прислушался и говорит:

– Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.

– Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, – отвечает Ерема.

– Как будто у монастыря шумят, – тревожится Никитушка.

– А завтрак?! – сдосадовал Афоня. – Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.

– Твоя сила не в брюхе, – напомнил ему Ерема.

За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.

– Откуда там стена вокруг взялась? – присматривается Никитушка и богатырей торопит.

А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.

Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.

– Что за дела тут лихие? – спрашивают богатыри.

– А вы кто такие будете? – им говорят. – Документы свои объявите.

А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.

– Да мы люди мирные, – говорит Ерема, – мимо проходили, дивом на озере любовались.

– Мы тоже любовались, – отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. – А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.

– А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, – ворчит Афоня.

– Да разве у нас головы бриты? – добродушествует Ерема. – Мы только бороду бреем.

– Вижу, вы птицы не простые, – задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: – А может, сами в отделение пройдете?

– Да нет уж, – говорит Ерема, – у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.

А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:

– За что в кандалы попали?

Студень на монастырь вверх кивнул:

– За это самое. – И вздохнул: – Стену жалко, порушили.

– Они? – показал Никитушка на разбойные рыла.

– Они, – отвечает Студень.

– А стена ваша?

– Наша.

– Как это вам взбрело? – удивился попович.

– А про Черного монаха слыхал?

– Слыхал.

– Тогда чего глупости спрашиваешь?

– Да это я так. Оружие-то у вас откуда?

– Оттуда, – говорит Студень, – чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.

Вдруг милиционерия сверху кричит:

– Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.

Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:

– Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?

– Мощи нашли? – всплеснулся Никитушка.

– Один он, – говорит Студень. – Больше не будет здесь сторожить.

Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.

– Это кто? – спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.

– Бродяжная она, – сказал Студень, чтоб не выдавать ее.

– А клад теперь кому пойдет? – волнуется Аншлаг.

Бродяжка ему говорит:

– Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.

Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.

– А он чего все молчит, – Никитушка на Башку кивнул, – и сам не в своей посуде будто?

– Ему Черный монах такое настроение сделал, – ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: – А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.

В эту пору еще одна заморская марка у холма посреди милиционерии остановилась, и оттуда сам Горыныч возник, во всей проспектабельности, а в какой ипостаси, неведомо. Обстановку расценил, на бывших бритых голов особо глазом повел, потом интересуется с поднятой бровью:

– Отчего охраной порядка не милиционерия занята, а частные лица? – и на разложенных по земле кивает.

А главный милицейский начальник говорит, обидемшись:

– Это не частные лица, а разбойные рыла, и от такой охраны порядка у нас зубы болят.

– Мне не ведома их разбойность, – отвечает Горыныч, – а вот эти трое – из банды бритых голов и здешние руины себе присвоили против закона.

– Это мы разберемся, – говорит милицейский начальник, а сам на Горыныча с нелицеприязнью смотрит и рад бы его самого ущучить, да мелкий чин не особенно позволяет.

– Известно, как вы разбираетесь, – заявляет Горыныч, – невиновных в кутузку закатываете, а потом кости сгорелые оттуда достаете.

С милицейского начальника от гневности аж фуражка слетела:

– За такое клеветное распространение я могу особые меры принять! – говорит.

– На бумажке прими свои меры и подотрись, – грубит Горыныч и обратно в машину лезет, потому как видит, что бесполезно ему тут быть и милиционерия нелюбезно настроена. А все потому, думает, что Кондрат Кузьмич в других средствах против него ослабел и усиливаться решил через милицейскую неприветливость. А то еще глубоко дознаваться начнут и вовсе подкопаются под него. Такая тут Горынычу неприятность открылась.

А только развить отступление он не успел, оттого как озеро вдруг забурлило и явило из себя доисторическую монстру. Голова на длинной шее плыла к берегу и, видно, торопилась страшно, подвывала внутриутробно. Милиционерия вмиг по сторонам раздалась, а за ними разбойные рыла с земли повскакали. Главный же начальник с места не тронулся, пистолю вынул и в монстру решительно прицелился. Но тут его Ерема и Афоня с пути отодвинули, а с ними Никитушка, и встали втроем против доисторической скотины.

А скотина себя конфузно повела. В неглубокое совсем место выплыла, а все только одна голова на шее торчит, тулова под ней не видать. Вот она на мели застряла и тянет страшную морду к Горынычу, челюстью клацает. Чуть голову ему не отгрызла, да Горыныч увернулся. Тут Афоня плечи расправил и морду скотине кулаком отбил. А она треснула и пополам развалилась, какие-то тряпочки на ней обвисли и железочки повыскакивали. Афоня охнул от странного действия, а в брюхе монстры отверстие открылось, и из него вылезло жалкое что-то.

– Вот так природное явление, – заусмехался Ерема. – Это кто ж такой?

– Пугало огородное, – бурчит Никитушка.

А пугало знатное – весь в струпьях и гнилых язвах, страх глядеть. На колени повалился и как взвоет:

– Не могу больше монстрой быть! – А вдруг к Горынычу кинулся и на нем обвис. – Сжалуйтесь, Захар Горыныч, не оставьте в беде погибать! Совсем проклятое озеро истерзало.

Горыныч его с себя содрал, рыло искривив от брезганья, и говорит:

– Какой я тебе Захар Горыныч, знать ничего не знаю.

А Студень под бок Аншлага толкнул:

– Не задалась у Вождя политика, – говорит.

Милицейский начальник очень таким разворотом заинтересовался и велел на обоих тут же кандалы нацепить, потому как за поимку доисторической монстры и ее владельца ему мелкий чин теперь должны были в повышение произвести. Горыныч, конечно, даваться не хотел и грозился всяко, но его слушать не стали, а уломали по-быстрому, со всем уважением и в машину затолкали. Тут и всех остальных разбойных рыл погрузили да увезли, а Башку, Студня и Аншлага отдельно от всех, с особой честью запаковали.