– Меня он звал, – ответил Коля и к монаху запечатленному рукой отмахнул.

Непрекословный недоросль после этого вдруг лицом одеревенел, развернулся и прочь пошагал.

– Чего это он? – интересуется Коля.

– А у него с Черным монахом соревнование, – объясняет Студень, – кто кого перетерпит и от своего не отступит.

– Как же его угораздило? – подивился Коля, жалея сурового недоросля.

– Да так уж угораздило, – говорит Студень. – А ты, дядя, если хочешь, оставайся тут, места хватит.

Так Коля переселился в монастырь, к недорослям. Тем же днем явился к попу с благодарствием за кров и участие и сказал:

– Черный монах мне весть подал через недорослей. Там буду труд прилагать и хлеб не задаром есть.

А поп ему голову перекрестил и отвечает в раздумье:

– Слышно, над святым местом последнее разорение собирается от властей кудеярских и гостей заморских. Снести хотят совсем с лица земли и солью посыпать.

– Ничего, – говорит Коля, – Бог не выдаст, свинья не съест.

А сам вечером передал новость недорослям и совет с ними устроил на траве у костра.

– Мы отсюда никуда не уйдем, – непрекословно сказал Башка, – будем обороняться, хоть против всего Кудеяра.

– Они про клад здешний вызнали, – утвердил кулаком по бревну Аншлаг, – хотят его себе приспособить. А мы не дадимся.

– Под святое озеро подбираются, кочерыжки стесанные, – волнуется Студень.

А Коля смотрит на них и удивляется.

– Вы недоросли решительные и твердые, – говорит, – это я давно знаю. А только, может, не подвергать вам себя насилию от властей? Неужто не захотите в другое место уйти?

Башка ему отвечает сурово:

– Нет для нас нигде другого места. Тут останемся.

– Тогда надо к осаде готовиться, – мыслит Коля.

– Уж мы подготовимся, – мрачно пообещал Башка.

И наутро уже не один Студень с бродяжкой стену ставили – все впятером кирпичи ворочали и в ряд клали. Башка по старому следу вокруг монастыря обошел, потом горы кирпичные на берегу пересчитал и говорит:

– На весь забор этого не хватит.

– А мы бойницы оставим, – отвечает Аншлаг и показывает, какой ширины – во весь размах. – Вот по столько.

Атаман головой качает:

– Нет, десять раз по столько. Кирпичей мало.

– Тогда будем брать маневрами, – предлагает Аншлаг, – а как на пятки насядут, в подвалах укроемся. Там для маневров еще просторнее, переходов и выходов много.

Коля их тщательно выслушал, руки тряпицей вытер, а потом спрашивает в неясной тревожности:

– Это какие такие бойницы и для чего маневры, будто на войне?

– А ты что же, дядя, – язвенно говорит Башка, – собрался их, когда придут, Черным монахом отсюда отваживать? У нас тут война, а у тебя не знаем что.

– На войне оружие потребно, – отвечает Коля, а сам уже догадывается, что есть у них оружие, и оттого назад пятится.

Башка на него с прищуром уставился и говорит злорадно:

– Что, дядя, страшно? А может, монаху твоему тоже страшно? – на церковь глазами показал и ближе к Коле подходит. – А когда я бессмысленное рыло убиваю, знаешь, о чем я тогда думаю? Что этот ваш Черный монах где-то там у себя обмирает от ужаса, вот о чем.

Коля все дальше отступает, и сам в ужасе, а волосы дыбом.

– С Богом борешься, недоросль, – говорит, осипши, – берегись.

– Нечего мне уже беречь, – отвечает Башка и на Колю все наступает, – а пусть меня этот монах сам за руку возьмет и остановит, если я ему такой страшный. Пусть сам мне об этом скажет!

Коля запнулся за кирпич и упал ногами кверху, а Башка на него и смотреть не стал – повернулся да ушел бойницы размечать. К Коле бродяжка подвернулась, молча глянула. А он ей тоже молча глазами: как же так? И она ему глазами: так-то оно так, да нечего на траве разлеживать, дело надо делать.

Послушался Коля бродяжку и не сбежал сломя голову от лихих недорослей, остался монастырь строить. Подумал: надо же им будет где-то грехи замаливать. Нельзя всю жизнь бунтом жить, утомление душевное настанет.

Никитушка вдоволь показал богатырям свою силу, чуть правда им уши не сорвало от разбойного посвиста. Да еще хорошо, позади себя он их оставил, а то бы лесоповалом придавило, в самой глухой чаще ведь испытание проводили. Как все улеглось, Ерема от земли восстал, уши пальцами растряс, чтоб не гудело, и спрашивает:

– А от кого родословную ведешь, попович, не от Соловья ли разбойника?

Никитушка отвечает ему недовольно:

– Весь Кудеяр от него родом хвалится, может, и нам перепало наследство. Да только мне это не указ, и на болотах поганых с лихими шайками жить не хочу.

Афоня вывороченное дерево обратно в землю приладил, притоптал и говорит с чувством:

– Экая у тебя трудность, такой силище доброе применение сыскать обременительно.

– Клеймо это на мне, – вздыхает Никитушка, – а как избыть его, не знаю. Батюшке с матушкой стыдно в глаза смотреть, что я у них такой уродился. Лучше на край света сбежать.

– А нам на край света не надо, – отвечает Ерема, – у нас поход не дальний.

– Знаю, а только все равно возьмите меня с собой.

– Да куда же мы денемся без такого поповича, – говорит Афоня и другое дерево обратно сажает. – Теперь у нас полный состав и соответствие.

Блеснул Никитушка глазами, свистнул от радости в малую силу, отчего листья вокруг тревожно зашелестели, и заявляет:

– Тогда надо разработать план кампании и целевую программу.

Афоня отвлекся от дела и наморщил могучий лоб.

– Чего-чего разработать? – спрашивает. – Зачем тебе план компании, если нас тут всего трое? Как-нибудь так разберешься.

– Нас-то трое, а вражеских диверсантов сколько? Нужно наметить цели, – объясняет Никитушка, – и средства их выбивания. А также поочередность.

– Прав попович, – говорит Ерема и в небритой бороде скребет, – надобно такое дело. Супостатов много, а выбивать нужно с главного, с самого наипервейшего.

– А ты весь-то список огласи, – отвечает Афоня, – там и порешим, кого наипервейшего в мелочь крошить.

Ерема все в бороде скребет и на лесоповал, который от Никитушкиного свиста, обдумчиво смотрит. А уже светать начинает, и заря вовсю расходится, птицы шумят.

– Список, – говорит, – хм. Ну идем в город. Будет и список.

Тронулись богатыри в обратный путь, и каждый про себя загадывает, кто в Кудеяре и окрестностях есть самый главный супостат.

– Все супостатство на белом свете от вражьих бесов, – говорит Никитушка.

– Ну, до этих нам не добраться, – отвечает в сомнениях Ерема.

– Все кудеярское супостатство от разбойников, – мнит Афоня.

– Разбойник разбойнику не пара, – спорит попович, – а самый главный из них коптильню на человечьих костях поставил.

– Это трехголовый-то? – говорит Ерема. – Голов у него, конечно, многовато, поотшибать бы лишнее. И труба его над городом как енто самое торчит. А только мелок для супостата, падалью кормится. В тюрьму поселить, там и скуксится.

– Да кто ж тогда не мелок? – воскликнул Никитушка.

– А тот не мелок, – отвечает Ерема, – по чьему наущению Щит Родины на веревки да на мыло пустили и светлых голов в черном теле гнобят. Мыслю так: Щит Родины должен на свое место вернуться, а которые теперь мылом-веревками заведуют – на свое приходное.

– А ежели не уступят, тогда в расходное, – одушевленно вставил тут Афоня.

– Мы не душегубцы, – поглядел на него Ерема.

Афоня затушевался и развел конфузно ручищами.

– Да я что, я ничего, в мелочь только покрошу и отпущу на четыре стороны.

А Никитушка вдруг остановил шаг, глаза распахнул и говорит восклицательно:

– Вот настоящее богатырское дело! Доисторическую скотину извести, чтоб не поганила святое озеро!

– Вот это дело так дело, – обрадовался Афоня и тут же рукава закатал, – подавайте мне доисторическую скотину, сверну ей шею и чучелу сделаю!

И Ерема сразу согласился, что скотина в озере – вредное явление, а потом достал из кармана смятую газетку. Расправил и пальцем тыкнул, а там изображения смутные: башка доисторической скотины в фас и в профиль и она же пасть разинувши.