— В какой же части их мы находимся? — поинтересовался Хейуорд.

— Близ того места, какое по воле провидения и было для них предназначено, да только они взбунтовались и выбрали себе другое. Скалы справа и слева от нас оказались чересчур мягкими, и вода, предварительно вырыв две эти небольшие пещеры для нашего убежища, потекла по сторонам от них, а старое русло пересохло и обнажилось.

— Значит, мы на островке?

— Ну да. По правую и левую руку от нас водопады, а река выше и ниже нас. Будь сейчас день, вам стоило бы взобраться на вершину этой скалы да поглядеть на причуды воды. Она несется, как ей вздумается: то прыгает, то падает, тут кувыркается, там бурлит; в одном месте она белая, как снег, в другом — зеленая, как трава; здесь, поблизости от нас, она низвергается в глубокие выбоины с таким грохотом, что земля трясется; чуть дальше — журчит и поет, словно ручей; а потом начинает крутиться водоворотом и размывает старый камень, как будто это глина. Весь рисунок реки теперь перепутался. Сначала она течет прямо, как ей и положено, но вдруг круто сворачивает. Есть немало мест, где она вообще возвращается вспять, словно не желая расстаться с лесными чащами и слиться с соленой волной. Да, милые леди, тонкая, как паутинка, вуаль, обвивающая вашу шею,— и та груба, как невод, в сравнении с узорами, какие вышивает река там, где она, наперекор всякому порядку, вытворяет, что ей вздумается, а я могу показать вам немало таких местечек. Но к чему все это приводит? Набушуется она, словно иной строптивец, сколько ей влезет, и несколькими саженями ниже опять преспокойно течет себе к морю, как ей и было предопределено от сотворения мира.

Это простодушное описание гленнских водопадов вселило в слушателей утешительную уверенность в надежности их убежища, хотя мнение их о дикой прелести здешних мест сильно расходилось с оценкой Соколиного Глаза. Но сейчас им было не до красот природы: поскольку разведчик и во время беседы не прекратил своих кулинарных трудов, отрываясь от них разве что на секунду, дабы ломаной вилкой изобразить какой-либо особо капризный изгиб непослушной реки, все сосредоточились теперь на более необходимом, хотя менее поэтичном занятии — ужине.

Трапеза сильно выиграла от добавления кое-каких деликатесов, которые Хейуорд, расставаясь с лошадьми, успел захватить с собой, и основательно подкрепила усталых путников. Ункас оказывал девушкам все знаки внимания, на какие был способен, и прислуживал им со смесью достоинства и радушия, что очень забавляло Хейуорда,— офицер отлично знал, насколько это идет вразрез с обычаем индейцев, запрещающим воинам снисходить до домашних трудов, особенно в угоду женщинам. Но, поскольку гостеприимство почитается у краснокожих священным долгом, это маленькое нарушение законов мужского достоинства не навлекло на Ункаса порицания со стороны Чингачгука. Присутствуй там человек, достаточно праздный, чтобы предаваться наблюдениям, он заметил бы, что молодой вождь ведет себя не совсем беспристрастно. Подавая, например, Алисе флягу со свежей водой или кусок оленины на блюде, искусно вырезанном из перцового дерева, он только соблюдал должную вежливость; оказывая же подобные услуги ее сестре, он задерживал взгляд на ее красивом выразительном лице, и гордый блеск его темных глаз сменялся выражением нежности. Раз-другой ему пришлось заговорить, чтобы привлечь внимание сестер. В таких случаях он изъяснялся на английском языке, ломаном и неправильном, но все же понятном. Его глубокий гортанный голос придавал английской речи такую мягкость и мелодичность, что Алиса и Кора всякий раз с восхищенным изумлением посматривали на собеседника. Таким образом, за ужином девушки обменялись с Ункасом несколькими фразами, благодаря чему между ними установилось нечто вроде дружеских отношений.

Тем временем Чингачгук по-прежнему сохранял невозмутимое спокойствие. Он сидел у костра, озаренный его светом, и путники, то и дело с тревогой поглядывавшие на индейца, рассмотрели наконец истинное выражение его лица под наводящей ужас боевой раскраской. Они нашли, что отец и сын весьма похожи друг на друга, если не считать того различия, которое создастся годами и лишениями. Черты Чингачгука, утратив обычную свирепость, выражали теперь лишь безмолвное и ясное спокойствие, характерное для индейского воина в те минуты, когда ему нет нужды всячески изворачиваться ради того, чтобы отстоять свою жизнь. Однако по теням, набегавшим порой на смуглое его лицо, нетрудно было догадаться, что стоит пробудить в нем гнев — и в действие вступит та сила, чью грозную эмблему, на страх врагам, он изобразил на своем теле. В отличие от индейца, разведчик не знал покоя. Он ел и пил с аппетитом, которого не умаляло даже сознание  опасности, но ни на секунду не забывая о бдительности. Десятки раз рука его, подносившая ко рту флягу или кусок жареного мяса, замирала в воздухе, и он поворачивал голову, словно прислушиваясь к отдаленным и подозрительным звукам. Это движение неизменно побуждало путников отвлекаться от созерцания непривычной обстановки и вспоминать об опасности, которая привела их сюда. Но так как эти частые паузы не сопровождались никакими замечаниями, беспокойство, вызываемое ими вскоре рассеивалось и на время забывалось

—  Вот что, друг, — сказал под конец ужина Соколиный Глаз, вытащив из-под кучи листьев небольшой бочонок и обращаясь к псалмопевцу, который рядом с ним усердно отдавал должное его кулинарному мастерству,— отведайте-ка этого напитка: он прогонит мысли о жеребенке и согреет вам кровь. Пью за дружбу и надеюсь, что бедная лошадка не станет причиной вражды между нами. Как вас зовут?

— Гамут, Давид Гамут,— ответил учитель пения, машинально утерев рот и готовясь залить свои горести добрым глотком крепкого и сильно приправленного пряностями напитка.

— Прекрасное имя! — одобрил охотник, переводя дух после глотка, длительность которого свидетельствовала о том, сколь высоко ценит он свои винодельческие таланты.— Уверен, что оно досталось вам от честных дедов. Люблю звучные имена, хотя христианам в этом смысле далеко до индейцев. Самого скверного труса, какого я знавал, звали Лев, а жена его Ангелина оглушала вас руганью быстрее, чем олень, преследуемый охотником, успевает пробежать сажень. У индейца же имя — дело чести: он обычно таков, как называет себя. Разумеется, Чингачгук, что значит «Великий Змей»,— вовсе не змея, большая или маленькая; это имя подразумевает, что он знает все извилины и закоулки человеческой души, что он молчалив и наносит врагу удар, когда тот меньше всего этого ждет... Чем вы занимаетесь?

— Я недостойный учитель псалмопения.

— Не понимаю.

— Я обучаю пению молодых коннектикутских рекрутов.

— Вы могли бы заняться чем-нибудь получше. Эти щенки и без того слишком много смеются и распевают в лесу, когда им следует сидеть, затаив дыхание, как лисица в норе. Вы умеете обращаться с мушкетом или ружьем?

— Мне, слава всевышнему, никогда не приходилось иметь дело со столь смертоносным оружием!

— А может, вы умеете прокладывать путь по компасу, наносить на бумагу русло рек и расположение гор и лесов, чтобы люди, которые придут вслед за вами, могли разыскать их по названиям?

— Нет, с этим делом я тоже незнаком.

— Но у вас такие длинные ноги, что с ними любая дорога короткой покажется. Вы, наверно, вестовщик при генерале?

— Отнюдь! Я следую лишь своему высокому призванию и обучаю людей духовной музыке.

— Странное призвание!— неприметно усмехнувшись, бросил Соколиный Глаз.— Истратить жизнь на то, чтобы, как пересмешник, повторять высокие и низкие звуки, которые вырываются у человека из горла! Впрочем, друг, таков уж ваш талант, и никто не вправе порицать вас за него, как нельзя порицать за меткую стрельбу или другие более полезные дарования. Послушаем-ка лучше, что вы умеете, а потом по-дружески распрощаемся на ночь: молодым леди надо набраться сил для трудного и долгого пути, в который мы выступим на рассвете, пока еще не зашныряли вокруг макуасы.