Хьюитт вот уже два дня кряду и пальцем не шевелил, только глядел на серый туман. «Десять дней! — вдруг дошло до него наутро. — Я здесь уже целых десять дней! Почти целых две недели!»

Это казалось невероятным. А при мысли о том, что Магара там, где-то в этом непроглядном тумане, вот уже целых десять дней, он чуть не сходил с ума.

Музыкант выполнил свой обычный утренний ритуал — умылся, перекусил, потом принялся упражняться на скрипке. Но думал он совсем о другом. Накануне кое-что нарушило привычный ритм его однообразного бдения.

Вчера утром он по своему обыкновению музицировал и вдруг изумленно осознал, что его музыке вторит человеческий голос. Кто-то пел, притом пел изумительно. Он не прерывал игры, ломая голову, откуда раздается голос. Но вот из укрытия показалась Селия. Смущенно улыбаясь, она приблизилась к Хьюитту.

— Ты прекрасно поешь, — похвалил восхищенный музыкант.

Он был искренне удивлен, ибо никак не ожидал, что у этого хрупкого и истощенного создания может обнаружиться столь изумительный голос.

— А ты прекрасно играешь, — мечтательно произнесла женщина. — Ты напомнил мне об одном человеке…

Магара успела поведать Хьюитту печальную историю Селии, и теперь он догадался, что женщина говорит об отце Лисле. Его очаровала эта грустная повесть, и он подумывал, не написать ли ему песню об этом.

— А ты знаешь «Вечно цветущую розу»? — спросил он.

— О конечно! — воскликнула Селия, словно дитя, хлопая в ладоши. Хьюитт еще раз изумился тому, какие худенькие у нее руки. — Когда-то это была любимая моя песня!

Хьюитт заиграл, а женщина запела. На какое-то время молодой музыкант позабыл и про Магару, и про туман… Он лишь наслаждался дивными звуками своей скрипки и чистого голоса.

— А ты пела для Лисле? — отважился спросить Хьюитт.

— О да! Все время, — ответила Селия с печальной улыбкой. — Его теперь нет…

Хьюитт не стал с нею спорить. Ясно было, что Селии удалось обрести душевный покой, и тревожить его он не намеревался.

— Ну, мне пора, — вдруг заявила она. — Огни близятся… — И с этими словами женщина поспешила прочь.

— Где это? Когда будет? — крикнул он ей вслед.

Но Селия не ответила. Хьюитт пошел было за нею, но вовремя опомнился. Пусть эта безумная тешится иллюзиями, решил он.

Но вчерашнее затмение взволновало его куда сильнее, нежели встреча с отшельницей из Неверна. Оно не походило ни на одно, когда-либо виденное им прежде. Темнота не была кромешной, а неправильной формы солнечная корона казалась двухцветной — в ней непостижимым образом соседствовали, не смешиваясь, яркий желтый и иссиня-пурпурный цвета. Цветные сполохи то и дело озаряли темное небо, словно солнечные лучи дробились в глубине гигантского бриллианта. Зрелище завораживало, и Хьюитт залюбовался бы этой красотой, если б не знал, каковы будут последствия…

Он силой заставил себя развернуть панно, мысленно твердя, что должен, должен, должен сделать это… Все оказалось куда ужаснее, чем он предполагал. Незначительные перемены, замеченные им в прошлый раз, теперь приобрели масштаб катастрофы. Из радуги бесследно исчезли желтая и темно-синяя полосы, остались лишь оранжевая да фиолетовая, да и те выглядели зловеще. Летнее солнце совершенно померкло, и теперь три четверти дивного пейзажа погрузились в полумглу. А черный кружок на весеннем солнце увеличился и закрывал теперь треть диска…

Еще одна перемена была столь разительна, что Хьюитт, как это ни парадоксально, поначалу понять не мог, в чем она состоит, а когда понял, то у него сдавило горло. С трех пейзажей, где солнечное затмение стало уже полным, исчезла женщина; оставалась лишь девочка на весеннем лугу. Но и та выглядела совсем по-иному — не бегала больше по саду, охваченная счастьем, а сидела подле надгробия. Ее фигурка совершенно загораживала теперь высеченную на камне надпись. Девочка казалась одинокой, всеми покинутой. Хьюитту даже померещилось, будто по щекам ее сбегают прозрачные слезинки…

Пейзаж же представлял собой нечто ужасающее. Лишь немногие из зверей и птиц уцелели. На заснеженной равнине выли волки, да тявкала лиса на весенней траве, подняв морду к небу. Клыки зверя были обагрены кровью, а передние лапы прижимали к земле останки полурастерзанной жертвы. Исчезли кролики, гуси, зимородок и почти все уточки. А осенний лебедь лежал мертвый на опавшей листве, более того, тело его успело превратиться в бесформенный комок гниющей плоти, кишащей белыми личинками, лишь кое-где покрытой посеревшими перьями. Уцелевшие же уточки были едва живы — глаза их подернулись белой пленкой, оперение потускнело, клювы приоткрылись, словно птицам не хватало воздуха…

Умерли почти все деревья и растения, лишь на весеннем пейзаже несколько чахлых кустиков еще цеплялись за жизнь. Летняя картинка, недавно почти не тронутая распадом, теперь являла собой безжизненную пустыню. В обмелевшем ручье текла не вода, а какая-то мутная грязная жижа, а в протухшем пруду плавали брюхом вверх дохлые золотые рыбки.

Фонтан задушили грязно-бурые водоросли, которые тоже словно на глазах гнили, усеивая бесформенными комками серые камни. На осенней картинке земля усыпана была плодами и ягодами, которые, впрочем, уже нельзя было распознать — сочная мякоть превратилась в отвратительную пузырящуюся массу. А на зимнем пейзаже все еще дымились обугленные деревья…

Даже весна не была по-прежнему радостной и полной жизни — берега ручья уже подернулись тиной. Если панно и впрямь являлось зеркальным отражением магического сада, то часы Неверна были сочтены. «Что же мне делать? Ведь Магара все еще там, в волшебном саду!» — в отчаянии думал Хьюитт, скатывая холст и в ужасе пряча его подальше, будучи не в состоянии более на него глядеть.

Минула еще одна ночь, и настало время вновь взглянуть на наводящее страх панно. Сердце Хьюитта замирало в тягостном предчувствии. Однако хотя на картину и нельзя было взглянуть без дрожи, никаких изменений за ночь в ней не произошло. Благодарный судьбе за эту малость, музыкант поспешил вновь убрать панно.

Взяв свою скрипку, он заиграл, не сводя глаз с колышущегося тумана, скрывавшего таинственный Неверн. Но чуткий слух его уловил вскоре некий посторонний звук. Поначалу ему показалось, будто под землей бьется сердце, однако, прислушавшись, он понял, что это стук конских подков.

К нему приближались три всадника. Хьюитт издалека различил внушительную фигуру Варо, на светлых волосах которого играли солнечные лучи. Подле него ехал его ближайший друг и соратник, а рядом с его конем бежала серая Тень. Третьего всадника Хьюитт не знал, лишь мельком приметил развеваемую ветром черную волнистую гриву. Все трое казались мрачными и решительными.

После того как черный колдун продемонстрировал, на что он способен, Магара снова заставила себя писать, руководствуясь при этом двумя соображениями: отсрочить свою неминуемую смерть и незаметно зашифровать в гибельных строчках кое-какую информацию для предполагаемого спасителя. Девушка вопреки здравому смыслу все же продолжала надеяться, что кто-то сумеет разгадать эту загадку, как некогда сама она проникла в тайну Галаны. Потратив изрядно времени, труда и бумаги, Магара сумела проделать все так, чтобы как можно меньше повредить волшебному саду и одновременно расставить невидимые препоны на пути черного мага к заветной цели. К счастью, человек-нож при очередной проверке запутался в потоке слов и остался вполне доволен.

Магара писала, потом забывалась сном, снова писала. К концу каждого рабочего «дня» она чувствовала себя совершенно разбитой, ее сводило с ума отсутствие дня и ночи, а еще неестественное освещение. Девушка решила, что пора наконец, выяснить где она находится на самом деле, и, когда тюремщик вновь посетил ее, заговорила первой:

— Сейчас день или ночь?

— А какая тебе разница? — изумился он.

— У меня путаются мысли, — вздохнула она. — Я не могу сосредоточиться. Не знаю, когда мне спать, когда просыпаться, когда есть… Не могу больше работать, пребывая в этом фальшивом, ненастоящем мире!