Закрой глаза и посмотри в темноту. Так советовал мне отец, когда в детстве я не могла заснуть. Сейчас он вряд ли бы мне это посоветовал, но я все-таки решила поступить именно так. Я смотрю в эту безмерную темноту, простирающуюся далеко за пределы моих сомкнутых век. Хотя я лежу на полу неподвижно, но чувствую при этом, будто парю в невероятной высоте, схватившись за звезду в ночном небе, а мои ноги болтаются над холодной черной пустотой. Я в последний раз смотрю на свои пальцы, стиснувшие свет, и разжимаю их. И лечу вниз, падая, паря, затем падая снова, — чтобы оказаться вновь на земле своей жизни.

Я знаю теперь, как знала и в детстве, борясь с бессонницей, что за туманной пеленой век находится цвет. Он дразнит меня, подначивая открыть глаза и распрощаться со сном. Красные и оранжевые, желтые и белые вспышки испещряют мою темноту. Я отказываюсь открывать глаза. Сопротивляюсь и зажмуриваюсь еще сильнее, чтобы не пропустить эти световые песчинки, которые отвлекают, не давая заснуть, и в то же время свидетельствуют о том, что за нашими смеженными веками есть жизнь.

Но во мне нет жизни. Лежа здесь, у подножия лестницы, я не чувствую ничего. Лишь быстро бьется мое сердце, одинокий боец остался стоять на ринге, отказываясь сдаваться, — красная боксерская перчатка триумфально взлетает в воздух. Это единственная часть меня, которой не все равно, единственная, которой всегда было не все равно. Она борется, стараясь качать мою кровь, чтобы возместить то, что я теряю. Но с той же скоростью, с какой сердце качает ее, кровь покидает мое тело, образуя вокруг меня в том месте, куда я упала, свой собственный глубокий черный океан.

Скорей, скорей, скорей. Мы всегда спешим. Никогда нам не хватает времени здесь, поскольку мы стремимся попасть туда. Нужно было уехать отсюда пять минут назад, нужно быть там немедленно. Телефон звонит снова, и я осознаю всю иронию ситуации. Если бы я не поспешила, могла бы сейчас ответить на звонок.

Сейчас, не тогда.

Я могла бы никуда не торопиться и вдоволь постоять на каждой из этих ступеней. Но мы всегда спешим. Все спешит, кроме моего сердца. Оно постепенно замедляет свой бег. Я не так уж и против. Я кладу руку на живот. Если мое дитя умерло, а я подозреваю, что это так, я присоединюсь к нему там. Там… где? Где бы то ни было. Дитя — это безличное слово.

Оно так мало, еще неясно, кем ему суждено было стать. Но там я буду заботиться о нем.

Там, не здесь.

Я скажу ему: «Мне так жаль, солнышко, так жаль, что я лишила тебя, себя — лишила нас возможности жить вместе. Но закрой глаза и посмотри в темноту, как это делает мамочка, и мы вместе найдем дорогу».

В комнате раздается шум, и я чувствую чье-то присутствие.

— О боже, Джойс, о боже! Ты слышишь меня, дорогая? О боже, о боже! Пожалуйста, Господи, не мою Джойс, не забирай мою Джойс. Держись, дорогая, я здесь. Папа здесь.

Я не хочу держаться, и мне хочется сказать ему об этом. Я слышу свой стон, он похож на звериное поскуливание, и это поражает меня, пугает меня. «У меня есть план, — хочу я сказать ему. — Мне нужно уйти, только тогда я смогу быть со своим малышом».

Тогда, не сейчас.

Он не дает мне упасть, помогает балансировать в пустоте, и я все еще не приземлилась. Зависнув, я вынуждена принять решение. Я хочу, чтобы падение продолжалось, но он звонит в «Скорую» и вцепляется о мою руку с таким неистовством, как будто это он держится за жизнь. Как будто я — это все, что у него есть. Он убирает волосы с моего лба и громко плачет. Я никогда не слышала, чтобы он плакал. Даже когда умерла мама. Он сжимает мою руку с силой, о существовании которой в его старом теле я не подозревала, и вспоминаю, что я — это все, что у него есть, и что он опять, как и раньше, — весь мой мир. Кровь продолжает в спешке нестись по моему телу. Скорей, скорей, скорей. Мы всегда спешим. Может быть, я опять спешу. Может быть, мне еще не время уходить.

Я чувствую загрубевшую кожу его старых ладоней, знакомых ладоней, так напряженно сжимающих мои, что это заставляет меня открыть глаза. Их наполняет свет, и я мельком вижу его лицо, искаженное гримасой, которую больше не хочу видеть никогда. Он цепляется за своего ребенка. Я знаю, что своего я потеряла, я не могу позволить, чтобы и он потерял своего. Принимая решение, я уже начинаю горевать. Теперь я приземлилась, упала на лоно своей жизни. А мое сердце продолжает перекачивать кровь.

Даже разбитое, оно все еще работает.

Переливание крови, — произносит доктор Филдс с кафедры актового зала в здании факультета искусств Тринити-колледжа, — это процесс трансплантации крови или ее компонентов от одного человека в кровеносную систему другого.

Абсолютные показания к переливанию крови — острая кровопотеря, вызванная травмой, операцией, шоком, а так же случаи тяжелой анемии — снижения концентрации гемоглобина в крови, чаще при одновременном уменьшении числа эритроцитов.

Вот факты. Каждую Неделю в Ирландии требуется три тысячи переливаний крови. Только три процента населения страны являются донорами, предоставляющими кровь для населения почти в четыре миллиона. Каждому четвертому в определенный момент жизни почти наверняка понадобится переливание крови. Оглядитесь по сторонам.

В зале темно: шторы спущены, поскольку работает проектор. Однако пять сотен голов поворачиваются налево. Кто-то оборачивается. Тишину нарушают приглушенные смешки.

Доктор Филдс повышает голос:

— Как минимум ста пятидесяти присутствующим в этой комнате на каком-то этапе их жизни понадобится переливание крови.

Это заставляет студентов притихнуть. Поднимается рука.

— Да?

— Сколько крови нужно пациенту?

— Сколько ткани нужно на штаны, тупица, — раздается насмешливый голос с заднего ряда, и шарик из смятой бумаги летит в голову молодого человека, задавшего вопрос.

— Это очень хороший вопрос. — Доктор Филдс хмурится в темноту, но яркий луч проектора мешает ей разглядеть студентов. — Кто его задал?

— Мистер Довер! — кричит кто-то с другого конца зала.

— Я уверена, что мистер Довер сам может за себя ответить. Как ваше имя?

— Бен, — нехотя сообщает тот. Раздается смех. Доктор Филдс вздыхает.

— Спасибо за вопрос, Бен, а остальным лучше запомнить, что глупых вопросов не существует, — говорит она. — Именно этому и посвящена неделя «Кровь для жизни»: вы задаете все волнующие вас вопросы, приобретаете все необходимые знания о переливании крови. Кто-то из вас, возможно, захочет сдать кровь — сегодня, завтра и в оставшиеся дни недели — здесь, в кампусе, а кто-то станет постоянным донором и будет сдавать кровь регулярно.

Главная дверь открывается, и в темный актовый зал проникает свет из коридора. Входит Джастин Хичкок. Белый свет проектора высвечивает сосредоточенное выражение его лица. Одной рукой он прижимает к груди огромную стопку папок, то и дело норовящих выскользнуть. Он поднимает ногу и подталкивает папки коленом, стремясь вернуть их на место. В другой руке у него набитый портфель и опасно качающийся пластиковый стаканчик с кофе. Джастин медленно ставит поднятую ногу на пол, как будто исполняет какое-то движение гимнастики тайцзи, и, когда порядок восстановлен, на его губах появляется улыбка облегчения. Кто-то хихикает, и с трудом достигнутое им равновесие снова оказывается под угрозой. Не спеши, Джастин, отведи глаза от стаканчика и оцени ситуацию. Женщина за кафедрой, множество с трудом различимых голов — юноши и девушки. Все смотрят на тебя. Скажи что-нибудь. Что-нибудь умное.