— Мне нужно надеть очки, чтобы разглядеть, — говорит папа. — Где это?

— В парке, рядом с тем местом, где мы раньше жили. В Чикаго. Тут, с папой, мне пять лет, я люблю эту фотографию.

Это был особенный день. — Она с любовью смотрит на снимок. — Один из самых лучших в моей жизни.

Я тоже улыбаюсь, вспоминая его.

— Фотографируемся! — кричит кто-то в баре.

— Папа, давай уйдем отсюда, — шепчу я, пока Бэа отвлечена шумом.

— Хорошо, дорогая, после этой кружки…

— Нет! Сейчас! — шиплю я.

— Общая фотография! Пойдемте! — Бэа хватает папу за руку.

— О! — Папа выглядит довольным.

— Нет-нет-нет! — Я пытаюсь улыбаться, чтобы скрыть панику. — Нам пора идти.

— Всего одна фотография, Грейси, — улыбается Бэа. — Нужно же снять женщину, ответственную за все эти красивые костюмы.

— Нет, я не…

— Руководившую работой над костюмами, — исправляется Бэа извиняющимся тоном.

Услышав это, одна из женщин в некотором отдалении смотрит на меня с подозрением. Папа смеется. Я застыла рядом с Бэа, которая одной рукой обнимает меня, второй — свою мать.

— Все скажите «Чайковский»! — кричит папа.

— Чайковский! — кричат все и смеются. Я закатываю глаза.

Щелкает вспышка.

В комнату входит Джастин.

Толпа расступается.

Я хватаю папу за руку и бегу.

Свет в нашем номере выключен. Папа забрался в постель в коричневой пижаме в «огурцах», а я улеглась, натянув на себя целую кучу одежды.

В комнате тихо и темно, лишь на часах в нижней части телевизора мигают красные цифры. Неподвижно лежа на спине, я пытаюсь восстановить в памяти события этого дня. Сердце стучит все быстрее и тревожнее, его стук наполняет комнату подобно звукам тамтамов воинственного племени зулусов.

В чем причина этой боевой тревоги? Всему виной те несколько слов, что в разговоре со мной обронила Бэа. Слова выпали из ее рта, словно медная тарелка с ударной установки, которая, звеня, катится на ребре, пока с грохотом не падает на пол. Так, значит, отец Бэа, Джастин, месяц назад в Дублине сдал кровь! Месяц назад, когда я слетела с лестницы, навсегда изменив свою жизнь! Совпадение? Если и так, то совпадение потрясающее.

А может, не совпадение, а нечто большее? Мне необходимо знать ответ на этот вопрос сейчас, когда я потеряна и доведена до отчаяния, скорблю о ребенке, которого никогда не было, и залечиваю раны после неудавшегося брака.

Переливание крови — это тот самый ответ, который я ищу? В нем причина неожиданно нахлынувших чужих воспоминаний, причина такой глубокой связи с Джастином? Его кровь течет по моим венам. Это и есть ответ, которого жаждет мое колотящееся сердце? Я делаю медленный глубокий вдох и выдыхаю, спокойно закрываю глаза и кладу руки на грудь, чувствую внутри неистовое тук-тук, тук-тук. Если мне действительно перелили кровь Джастина, тогда сердце сейчас посылает его кровь по моему телу. Кровь, которая когда-то текла по его венам, поддерживала в нем жизнь, теперь мчится по моим, помогая мне остаться живой. Кровь, проходившая сквозь его сердце, его частица, стала теперь частью меня.

Поначалу мысль об этом заставляет меня трепетать, по коже бегут мурашки, но, подумав еще, я сворачиваюсь калачиком на постели и обхватываю себя руками. Неожиданно я перестаю чувствовать себя одинокой: перейдя из его сосудов в мои, кровь Джастина помогла мне настроиться на его частоту и разделить его личные воспоминания и увлечения.

Я устало вздыхаю. Какой сегодня был длинный день! Происшествие в аэропорту, съемки «Антиквариата под носом», дивный спектакль в Королевской опере. А в конце — слова Бэа. Ураган эмоций сокрушал меня двадцать четыре часа, подмял под себя и подавил. Но теперь я улыбаюсь потолку над собой и посылаю благодарность небесам.

Лежа в темноте, я слышу, как хрипы и короткие скрежетания сотрясают воздух.

— Папа? — шепчу я. — Ты в порядке? Хрипы становятся громче, и я замираю.

— Папа?

Затем раздается фырканье. И приглушенный хохот.

— Майкл Эспел, — лопочет он сквозь смех. — Господи, Грейси.

Я с облегчением улыбаюсь, а папа продолжает смеяться. Вскоре и я начинаю хихикать, мы заряжаемся весельем друг от друга. От смеха сотрясается мое тело, пружины матраца скрипят, отчего мы хохочем еще сильнее. Корзина для мусора, она же подставка для зонтиков, прямой эфир с Майклом Эспелом, дружный крик «Чайковский!» перед камерой — веселье растет с каждой промелькнувшей сценкой.

— О, мой живот! — стонет папа.

Я переворачиваюсь на бок, держась руками за свой.

Папа продолжает хрипеть и ударять рукой по тумбочке, разделяющей наши кровати. Мне кажется, я никогда не слышала, чтобы он так долго и от души смеялся. В слабом свете, проникающем из окна возле папиной кровати, я вижу, как его ноги поднимаются в воздух и весело дергаются.

— О господи. Я. Не. Могу. Остановиться.

Мы хрипим, и ревем, и смеемся, садимся, ложимся, переворачиваемся и пытаемся перевести дыхание. Мы останавливаемся на мгновение, пытаемся взять себя в руки, но это пересиливает нас, и мы смеемся, смеемся, смеемся в темноте ни над чем и надо всем.

Потом мы успокаиваемся, и наступает тишина.

Горячие слезы катятся из глаз по уставшим улыбаться щекам. Мне вдруг приходит мысль, насколько близки радость и грусть, как тесно они спаяны. Переход от одного чувства к другому, прямо противоположному, незаметен, как тонкая нить паутины, дрожащая под каплей дождя. Слезы грусти хлынули по моим щекам, пока живот продолжал сотрясаться от смеха.

Я думаю о нас с Конором, о том, как быстро любовь сменилась ненавистью — хватило всего нескольких слов. О том, что в самые тяжелые моменты жизни, когда я оказывалась лицом к лицу со своими страхами, неизвестно откуда приходила отчаянная смелость, а слабость сменялась силой. Они все граничат друг с другом, эти противоположности, и изменяют нас и нашу жизнь в мгновение ока. Отчаяние отступает благодаря случайной улыбке незнакомца, уверенность превращается в страх в присутствии человека, вызывающего неловкость. Мне вспоминается сын Кейт, когда он шел, балансируя, по бревну, и в один миг его радость сменилась болью.

Папа перестает смеяться так внезапно, что это тревожит меня, и я зажигаю свет.

Кромешная темнота так быстро становится светом.

Папа смотрит на меня виновато, будто сделал что-то дурное, но боится признаться. Он откидывает одеяло и шаркает в ванную, схватив свою сумку и натыкаясь на мебель, не глядя мне в глаза. Я отворачиваюсь.

Папа возвращается в других пижамных штанах, зажав под мышкой полотенце. Я выключаю свет, мы оба теперь лежим молча. Свет так быстро снова стал темнотой. Продолжаю смотреть в потолок, чувствую себя потерянной, а ведь всего несколько минут назад я, казалось, обрела себя. Недавние ответы снова стали вопросами.

— Папа, я не могу заснуть, — жалуюсь я по-детски.

— Закрой глаза и посмотри в темноту, дорогая, — сонно отвечает папа, и голос его звучит как тридцать лет назад.

Спустя минуту раздается его тихий храп. Он проснулся — и вот уже снова спит.

Между двумя противоположностями висит пелена, всего лишь прозрачная ткань, которая предупреждает или утешает нас. Ты ненавидишь, но посмотри сквозь эту пелену, и ты увидишь возможность полюбить; сейчас тебе грустно, но посмотри сквозь нее, и ты увидишь радость. От абсолютного спокойствия — к полной неразберихе. Все меняется так быстро, не успеваешь и глазом моргнуть.

- Девочки, я попросила вас сегодня собраться, потому что…

— Кто-то умер.

— Нет, Кейт, — вздыхаю я.

— Прости, но твой голос звучал так мрачно… Ой! — вскрикивает она — видимо, Фрэнки ее как следует ущипнула за бестактность.

— Ну что, вы уже покатались на красном автобусе? — спрашивает Фрэнки.

Я сижу за столом в нашем номере, говорю по телефону с подругами. Они собрались в доме Кейт и слушают меня, включив громкую связь. Все утро мы с папой осматривали Лондон, я фотографировала его на фоне всего «английского»: красных автобусов, статуи Эрота, конной полиции, Букингемского дворца и совершенно не подозревавшего о выпавшей ему чести трансвестита.