— Не получится. — Фрэнки, как обычно, сбрасывает Кейт с небес на землю. — Такого рода информация конфиденциальна. Кроме того, не забывайте: за один раз Джастин мог сдать не больше пинты крови, да еще потом ее разделили на лейкоциты, эритроциты, плазму и тромбоциты. Так что Джойс досталась совсем небольшая часть его крови, вероятно смешанной с чьей-нибудь еще.

— Его кровь все еще течет в моем теле, — не соглашаюсь я. — Не важно, сколько ее там. И я помню, что чувствовала себя весьма необычно, когда пришла в себя в больнице.

Подруги молчат: они уверены, что мои «весьма необычные» ощущения не имели ничего общего с переливанием крови, а были связаны только с трагедией, о которой у нас не принято упоминать, — потерей ребенка.

— Гугл нашел одного Джастина Хичкока! — Кейт победно смотрит на Фрэнки.

Я стискиваю руки. Пожалуйста, скажите мне, что я не выдумала все это, что он существует, что он не порождение моего воспаленного сознания!

— Итак, Джастин Хичкок был шляпником в Массачусетсе. Хм. Ну он хотя бы американец. Джойс, ты что-нибудь знаешь про шляпы?

— Про шляпы? Береты, панамы, фетровые шляпы, рыбацкие шляпы, бейсбольные кепки, твидовые кепки.

Папа снова отводит недоуменный взгляд от телевизора и бормочет:

— Твидовые кепки?…

— Канотье и тюбетейки, — добавляет Кейт.

— Цилиндры, — говорит Фрэнки и тут приходит в себя. — Подождите, при чем здесь шляпы?! Не только Джойс, кто угодно может назвать кучу шляп!

— Ты права, это как-то неправильно. Читай дальше, — подгоняю я Кейт.

— Джастин Хичкок переехал в Дирфилд в тысяча семьсот семьдесят четвертом году, участвовал в революции… По-моему, не то. Больше двухсот лет — это слишком много для мужчины твоей мечты.

— Стой, — прерывает ее Фрэнки, не желая, чтобы я потеряла надежду. — Под ним есть еще один Джастин Хичкок.

Санитарное управление Нью-Йорка…

— Нет, — раздраженно говорю я. — Я уже знаю, что он существует. Это просто смешно. Добавьте в поиск Тринити-колледж, он вел там семинар.

Тук- тук-тук.

— Нет. Ничего про Тринити-колледж.

— Ты уверена, что говорила с его дочерью? — спрашивает Кейт.

— Да, — отвечаю я сквозь зубы.

— А кто-нибудь еще видел, как ты говорила с этой девочкой? — ласково осведомляется она.

Я не обращаю на нее внимания.

— Добавляю в поиск слова «искусство», «архитектура», «французский», «латынь», «итальянский», — говорит Фрэнки под стук клавиш.

— Ага! Попался Джастин Хичкок! Приглашенный лектор в Тринити-колледже в Дублине. Факультет искусств и гуманитарных наук. Отделение искусства и архитектуры. Степень бакалавра, Чикаго, степень магистра, Чикаго, докторская степень, Сорбонна. Специализации — история итальянского Возрождения и барочной скульптуры, европейская живопись семнадцатого — девятнадцатого веков. Основатель и редактор «Обзора искусства и архитектуры». Соавтор книги «Золотой век голландской живописи: Вермеер, Метсю и Терборх», автор книги «Медь как холст». А также автор более пятидесяти работ в книгах, журналах, словарях и сборниках статей.

— Итак, он существует! — В голосе Кейт такой восторг, как будто бы она только что нашла Святой Грааль.

Чувствуя себя теперь более уверенной, я говорю:

— Попробуйте набрать его имя и слова «Национальная галерея, Лондон».

— Зачем?

— У меня предчувствие.

— Ты и твои предчувствия! — Кейт после паузы продолжает читать: — Куратор выставки европейского искусства в Национальной галерее в Лондоне. О господи, Джойс, он работает в Лондоне! Ты должна с ним встретиться.

— Придержи коней, Кейт. Может быть, он даже не донор, — возражает Фрэнки. — А если даже и донор, это ничего не объясняет.

— Это он, — с уверенностью заявляю я. — И если он был моим донором, тогда это что-то для меня значит.

— Необходимо придумать, как это узнать, — настаивает Кейт.

— Это он, — повторяю я.

— Так что же ты теперь собираешься делать? — спрашивает Кейт.

Я улыбаюсь и смотрю на часы:

— А почему вы думаете, что я еще ничего не сделала?

***

Джастин прижимает трубку к уху и меряет шагами маленький кабинет в Национальной галерее. Три с половиной шага в одну сторону, пять шагов в другую — дальше телефонный провод не пускает.

— Нет, Саймон, нет, не «малые голландцы», а, я бы сказал, великие, — смеется он. — «Век Рембрандта и Франца Хальса». Я написал книгу на эту тему, так что материал мне отлично знаком. — Полунаписанная книга, которую ты забросил два года назад, лжец. — На выставке будут представлены шестьдесят работ, все созданы между тысяча шестисотым и тысяча шестьсот восьмидесятым годами.

Стук в дверь.

— Одну минуту! — кричит он.

Но дверь все равно открывается, и входит его коллега Роберта. Ей всего тридцать с небольшим, однако плечи ее всегда опущены, подбородок почти касается груди, а глаза потуплены, прибавляя Роберте несколько десятков лет. Она словно извиняется за свое присутствие в мире, пытаясь идти по жизни тихо и незаметно, и Джастин считал бы ее скромность достойной восхищения, если бы это не было так грустно.

В руках Роберта держит маленькую корзинку.

— Простите, Джастин, — шепчет она, — я не знала, что вы говорите по телефону. Это оставили для вас в приемной.

Можно я положу ее сюда? Извините. — И она пятится назад, почти не производя шума, на цыпочках выходит из комнаты и беззвучно закрывает за собой дверь.

Джастин, успевший только кивнуть Роберте, пытается сосредоточиться на разговоре, продолжая с того места, где остановился.

— Портреты будут варьироваться от маленьких, одиночных, предназначенных для частных домов, до масштабных групповых портретов членов благотворительных учреждений и Национальной гвардии.

Он перестает расхаживать и с подозрением разглядывает корзинку. У него такое чувство, как будто из нее сейчас что-то выпрыгнет — прямо на него.

— Да, Саймон, в восточном крыле. Если тебе понадобится еще какая-нибудь информация, пожалуйста, позвони мне сюда, в кабинет.

Джастин поспешно прощается с коллегой, кладет трубку и не сразу снимает с нее руку. Может, позвонить в службу охраны?… Маленькая корзинка выглядит в его затхлом кабинете инородно и сиротливо, как новорожденный младенец в люльке, оставленный на грязных ступенях приюта. Содержимое под плетеной ручкой накрыто клетчатой салфеткой.

Джастин медленно поднимает салфетку, готовясь отпрыгнуть назад в любую секунду.

Около дюжины маффинов смотрят на него из корзинки.

Джастин быстро обводит взглядом кабинет, прекрасно зная, что он один, но неожиданный подарок создает ощущение чьего-то сверхъестественного присутствия. С сильно бьющимся сердцем он поворачивает корзинку: с обратной стороны к ней приклеен маленький белый конверт. Дрожащими руками Джастин довольно неуклюже отрывает его от корзины. Конверт не запечатан, и он быстро вытаскивает карточку. В центре картонного квадратика аккуратным почерком написано одно слово: Спасибо.

Джастин спешит по залам Национальной галереи то трусцой, то шагом, раздираемый волнением и чувством долга: чувство долга напоминает о правиле «бегать по залам запрещено», волнение гонит вперед. В душе Джастина ведут борьбу разные стороны его натуры — паинька и сорвиголова.

Наконец он настигает Роберту, идущую на цыпочках в библиотеку галереи. В библиотеке она работает вот уже пятый год.

— Роберта! — Сорвиголова спущен с привязи, Джастин нарушает правило «не кричать в залах», и его голос, достаточно громкий, чтобы от него завяли подсолнухи Ван Гога и треснуло зеркало на портрете четы Арнольфини, отдается эхом и отражается от стен и высоких потолков.

Услышав этот неприличный крик, Роберта замерла и медленно обернулась. Ее глаза широко распахнуты и полны ужаса, как у оленя, высвеченного фарами на дороге. Она краснеет будто маков цвет, поскольку полдюжины посетителей поворачиваются и смотрят на нее. Джастин немедленно начинает сожалеть о том, что нарушил кодекс ее правил, привлек к ней внимание, повел себя как отвратительный тюремщик на сторожевой башне, который направил на нее прожектор как раз в тот момент, когда она перелезала через забор. Он старается умерить свой шаг и пробует плавно скользить по полу, раскаиваясь в содеянном. Роберта прильнула к стене, подобно изящному вьющемуся растению, цепляющемуся за каменную кладку ограды, предпочитающему тень и не замечающему собственной красоты. Интересно, раздумывает Джастин, это работа в библиотеке так повлияла на ее поведение или же место библиотекаря в Национальной галерее казалось ей привлекательным в силу ее привычек?