— Нет причин для беспокойства, сэр, мы не будем падать над землей.

— Хорошо. Это, конечно, очень успокаивает. Но если мы все же будем, скажите пилоту, чтобы он направил самолет в стог сена или что-то в этом роде.

Я сижу как воды в рот набравши и делаю вид, что мы не знакомы. Продолжаю читать книгу «Золотой век голландской живописи: Вермеер, Метсю и Терборх» и убеждаю себя, что хотела-то я — как лучше, но получилось — как всегда.

— Где тут туалет?

— В передней части и слева, но вы не можете пойти туда, пока мы не взлетим.

Папа широко раскрывает глаза:

— А когда это произойдет?

— Всего через несколько минут.

— Всего через несколько минут это… — достает он гигиенический пакет из кармана впереди стоящего кресла, — …будет использовано не по назначению.

— Мы будем в воздухе уже через несколько минут, уверяю вас. — Стюардесса быстро уходит, пока он не успел задать следующий вопрос.

Я вздыхаю.

— Даже не думай вздыхать, пока мы не взлетим, — говорит папа, и мужчина, сидящий рядом со мной, смеется и делает вид, что это он закашлялся.

Папа смотрит в иллюминатор, и я наслаждаюсь минутой тишины.

— Ой-ой-ой, — говорит он нараспев. — Грейси, мы теперь движемся.

Самолет отрывается от земли, шасси со скрежетом убирается внутрь, и мы плавно поднимаемся в небо. Папа неожиданно затихает. Он боком сидит в кресле, прильнув к иллюминатору, и смотрит, как мы достигаем края облаков, — в иллюминаторе мелькают белые рваные клочья. Самолет трясется, входя в облака, и вот белизна окружает нас со всех сторон.

Папино любопытство на пределе, он крутится из стороны в сторону, заглядывая во все доступные иллюминаторы, а потом неожиданно мы оказываемся в спокойной голубизне над пушистым миром облаков. Папа крестится. Он прижимает нос к иллюминатору, его лицо озарено лучами близкого солнца, и я делаю мысленную фотографию для своего собственного зала воспоминаний.

Знак «пристегнуть ремни» гаснет с резким «дзинь», экипаж корабля приветствует нас на борту. Стюардесса объявляет, что теперь можно пользоваться электронными приборами и туалетами, и обещает, что скоро будет предложена еда и прохладительные напитки. Папа опускает столик, засовывает руку в карман и достает мамину фотографию. Он ставит ее на столик лицом к иллюминатору. Откидывает свое кресло, и они оба смотрят, как все ниже под нами исчезает безбрежное море белых облаков, и не произносят ни слова до конца полета.

- Что ж, должен сказать, это было совершенно изумительно. В самом деле изумительно. — Папа с энтузиазмом качает руку пилота вверх и вниз.

Мы стоим у только что отдраенного люка, очередь из нескольких сотен раздраженных пассажиров гневно дышит нам в затылок. Пассажиров можно понять, они похожи на борзых — вольер открылся, заяц выпущен, однако их неукротимому бегу поставлена преграда. В виде моего папы. Папа — привычный камень в потоке.

— А еда! — продолжает папа рассказывать экипажу корабля. — Она была прекрасна, просто прекрасна.

Он съел булочку с ветчиной и выпил чашку чая.

— Не могу поверить, что я ел в небе, — смеется он. — Еще раз: все было отлично, просто изумительно. Чудо, поистине чудо, не побоюсь этого слова. Милорд. — И папа снова качает руку пилота с такой почтительностью, как будто перед ним сам Джон Кеннеди.

— Ладно, папа, нам нужно проходить дальше. Мы всех задерживаем.

— Правда? Еще раз спасибо, ребята. До свидания. Может быть, увижу вас на обратном пути! — кричит он через плечо, пока я тяну его прочь.

Мы проходим через тоннель, соединяющий самолет с терминалом, и папа здоровается и приподнимает кепку перед всеми, мимо кого мы проходим.

— Папа, нет никакой необходимости здороваться с каждым встречным.

— Приятно быть важным, Грейси, но еще важнее быть приятным. Особенно в другой стране, — говорит человек, который десять лет не покидал своего дома в пригороде Дублина.

— Пожалуйста, перестань кричать.

— Не могу. У меня странное ощущение в ушах.

— Заложило от высоты. Либо зевни, либо зажми нос и попытайся выдохнуть. Это поможет.

Папа стоит рядом с багажной конвейерной лентой. Лицо побагровело, щеки надуты, пальцы зажимают нос. Он делает глубокий вдох, пытается вытолкнуть воздух — и пукает.

Конвейерная лента резко вздрагивает, приходит в движение, и, подобно мухам, слетающимся к мертвой туше, на багаж неожиданно налетают люди, обступают нас, загораживая обзор, как будто их жизнь зависит от того, сумеют ли они схватить свои сумки в ближайшую секунду.

— Вон твой чемодан. — Я делаю шаг вперед.

— Я возьму его, дорогая.

— Нет, я сама. Ты надорвешь себе спину.

— Отойди, дорогая, я в состоянии это сделать. — Папа переступает через желтую линию, хватает свой чемодан и — какой конфуз! — только тогда обнаруживает, что приподнять его над конвейерной лентой не может. Он семенит рядом с чемоданом, пытаясь его стащить. Надо бы броситься ему помогать, но на меня напал приступ бессмысленного смеха. Я слышу бесконечные папины «извините, извините», адресованные людям, которые стоят за желтой линией, пока он пытается не отстать от движущегося чемодана. Папа делает полный круг вокруг конвейера, и к тому времени, когда он возвращается к месту, где стоит, не в силах справиться с хохотом, его бессердечная дочь, у кого-то хватает ума помочь запыхавшемуся и ворчащему старику.

Он везет чемодан ко мне, покрасневший, тяжело дыша.

— Ты уж свой сними, пожалуйста, сама, — говорит он, смущенно натягивая кепку еще ниже на глаза.

Я жду свой чемодан, а папа бродит вокруг багажной ленты, «знакомясь с Лондоном». После происшествия в аэропорту Дублина голос интуиции постоянно ворчит, призывая меня сделать поворот на 180 градусов прямо сейчас, но голос сердца отдает строгий приказ не сдаваться и продолжать поездку. Забирая багаж с ленты, я отдаю себе отчет в том, что мы мчимся в Лондон практически без цели. Это всего лишь погоня за дикими гусями. Инстинктивный порыв, вызванный странным разговором с девушкой по имени Бэа, заставил меня лететь в другую страну вместе с моим семидесятипятилетним отцом, который никогда в жизни не покидал пределов своей страны. То, что в ту минуту показалось «единственным выходом», теперь видится нелепой эскападой.

Так что же со мной произошло? Почти каждую ночь я видела сны о незнакомой белокурой девочке, а потом вдруг поговорила с ней по телефону. Набрала номер экстренного вызова своего папы, а девочка (теперь уже девушка) ответила, что это номер экстренного вызова ее папы. Что это значит? Какой урок из этой ситуации я должна вынести? Это обыкновенное совпадение, на которое здравомыслящий человек не обратил бы внимания, или я права, считая, что таких совпадений не бывает и во всей этой истории скрыто что-то еще? Я надеюсь на то, что поездка в Лондон даст мне ответы на мои вопросы… Но папа, как быть с ним? Зачем я его-то втянула в свои трудности? Паника поднимается в душе волной, пока я наблюдаю за папой, читающим плакат на дальней стене багажного отделения.

Неожиданно папа резко вскидывает руку к голове, хватается за грудь и бросается ко мне с неестественным блеском в глазах. Я быстро достаю его таблетки.

— Грейси! — Он задыхается.

— Так, быстро, выпей это. — Дрожащей рукой я протягиваю ему таблетки и бутылку с водой.

— Что это ты мне суешь, черт возьми?

— Видел бы ты себя! Ты выглядел…

— Как я выглядел?

— Как будто у тебя сейчас случится сердечный приступ!

— Это потому, что он у меня действительно случится, если мы не уйдем отсюда немедленно! — Папа хватает меня за руку и тащит за собой.

— Что произошло? Куда мы идем?

— Мы едем в Вестминстер.

— Что? Зачем? Нет! Папа, нам сначала нужно поехать в отель, чтобы оставить там чемоданы.

Он останавливается, резко оборачивается и возбужденно дышит мне в лицо. Голос его дрожит.

— Очередную программу «Антиквариат под носом» будут записывать сегодня с девяти тридцати утра до четырех тридцати дня в месте под названием Банкетинг-хаус^[8]. Если мы уедем сейчас, сможем успеть занять очередь. Мне придется пропустить эту программу по телику, но уж здесь, в Лондоне, я непременно посмотрю ее вживую. Представляешь, а вдруг нам даже удастся увидеть Майкла Эспела! Майкла Эспела, Грейси. Господи боже мой! Пошли уже отсюда.