Он влетает в дверь своего дома, оставив ее открытой, и натыкается на Дорис с образцами красок.

— Итак, я остановилась на нескольких. — Она размахивает перед его лицом десятками разноцветных лоскутов.

Каждый из ее длинных леопардовых ногтей украшен маленьким блестящим камешком. На ней обтягивающий комбинезон змеиной расцветки, а ноги опасно покачиваются на шпильках лакированных сапог на шнуровке. Волосы Дорис горят костром ярко-красного цвета, на губах помада, сочетающаяся с волосами. В сильном раздражении Джастин смотрит, как открываются и закрываются ее губы.

— «Крыжовенный кисель», «кельтский лес», «английский туман», «лесная жемчужина» — все это спокойные тона, они будут так хорошо смотреться в этой комнате. А еще «дикий гриб», «кочующий свет» и «султанша специй». Оттенок «конфета капучино» — один из моих самых любимых, но не думаю, что он будет сочетаться с этой шторой. Как тебе кажется? — Дорис машет у него перед лицом куском ткани, и он щекочет ему нос, который начинает чесаться так сильно, как будто чувствует приближающуюся схватку.

Джастин не отвечает, делает несколько глубоких вдохов и считает про себя до десяти. А когда это не помогает, продолжает считать до двадцати.

— Эй? Джастин? — Она щелкает пальцами перед его лицом. — Джастин?

— Может, ты дашь Джастину передохнуть, Дорис. Он выглядит уставшим. — Эл нервно поглядывает на брата.

— Но…

— Неси сюда свой зад султанши специй, — дразнит Эл.

Она показывает ему язык:

— Хорошо, но вы все-таки дослушайте. Бэа понравится, если ее комната будет покрашена в «кружево цвета слоновой кости». И Пити тоже. Только представь, как это будет романтично для…

— Хватит! — Джастин кричит во весь голос, не в силах вынести, что имя его дочери и слово «романтично» употребляются в одном предложении.

Дорис подпрыгивает от неожиданности и немедленно замолкает. Ее рука стремительно взлетает к груди. Эл перестает пить, бутылка замирает у его губ, тяжелое дыхание у ее горлышка создает звуки, напоминающие игру на волынке.

— Дорис. — Джастин делает глубокий вдох и пытается говорить как можно спокойнее. — Пожалуйста, хватит об этом.

Хватит этих «ночей капучино»…

— «Конфета капучино», — перебивает она и замолкает снова.

— Все равно. Это дом викторианской эпохи девятнадцатого века, Дорис, а не просто какая-то лачуга из стекла и бетона.

— Он пытается сдержать эмоции, чувствуя себя оскорбленным от имени здания. — Если бы в то время ты в разговоре упомянула «шоколад капучино»…

— «Конфету», — шепчет она.

— Не важно! Тебя бы тут же сожгли заживо! Оскорбленная, она взвизгивает.

— Дом нужно сначала изучить. Ему нужна изысканность, нужна мебель того периода, цвета того времени, а ты хочешь заляпать комнаты красками, перечень которых звучит, как список блюд Элу на ужин.

— Эй! — возражает Эл.

— Поверь, я ценю твою помощь. Но мне кажется, этому дому нужно… — Он делает глубокий вдох и тихо произносит:

— Чтобы им занимался кто-нибудь другой. Пожалуйста, скажи, что ты меня поняла.

Она медленно кивает, и он выдыхает с облегчением.

Неожиданно образцы краски летят по всей комнате. Без всякого перехода Дорис впадает в бешенство:

— Ты просто надменный ублю-ю-ю-док!

— Дорис! — Эл вскакивает с кресла, вернее, пытается это сделать.

Джастин отступает назад, а она приближается, выставив вперед как оружие свой длиннющий блестящий ноготь.

— Слушай сюда, дурачок! Я провела последние две недели в таких библиотеках и местах, о существовании которых ты даже не подозреваешь. В темных грязных подземельях, где пахнет даже не стариной, а… дряхлостью! — Ноздри Дорис трепещут, а голос становится угрожающе низким. Я купила все исторические брошюры, посвященные краскам того периода, которые только смогла найти, и использовала цвета в соответствии с эстетическими представлениями конца девятнадцатого века. Я жала руки людям, о которых ты даже знать не хочешь, я видела районы Лондона, о которых я даже знать не хочу.

Книги, которые я просматривала, были такие старые, что в них ползали громадные пылевые клещи, вполне способные сами снять их с полок. Я подобрала краски «Дьюлакс» настолько близко к твоему историческому периоду, насколько могла, и я была в магазинах, торгующих подержанными товарами, очень подержанными товарами, и даже в антикварных лавках видела мебель в таком отвратительно запущенном состоянии, что чуть не вызвала санитарную инспекцию. Я видела, как что-то ползало вокруг обеденных столов, и рассматривала такие разваливающиеся стулья, что чувствовала запах чумы, убившей последних людей, которые на них сидели. Так что… — Она тыкает ему в грудь своим похожим на кинжал ногтем и заканчивает, делая ударение на каждом слове: — Не говори. Мне. Что. Этим. Должен. Заниматься. Кто-то. Другой. — Дорис откашливается и выпрямляется. — Что бы ты ни говорил, я закончу этот проект. Если не для тебя, то для твоего брата, который может скоро умереть, а тебе на это наплевать! — Она разворачивается на шпильках и исчезает.

— Умереть? — кричит ей вслед Джастин, но не получает ответа.

***

Я нервно переминаюсь с ноги на ногу перед открытой дверью дома Джастина. Должна ли я нажать на звонок? Позвать его по имени? Может, он вызовет полицию, и меня арестуют за незаконное вторжение в чужие владения? Нет, Фрэнки и Кейт были не правы. Они убедили меня прийти сюда и представиться ему. Они так накрутили меня, что я прыгнула в первое такси и примчалась к Трафальгарской площади, чтобы застать его в Национальной галерее. И на площади увидела его. Я была так близко от него, когда он говорил по телефону, слышала, как он звонил людям, спрашивая их о корзинке. Я испытывала странное спокойствие, просто наблюдая за ним, хотя он этого не знал, не в силах оторвать от него глаз, наслаждаясь тайным трепетом оттого, что могу видеть его таким, какой он есть, вместо того чтобы просматривать его жизнь через его же собственные воспоминания.

Его очень рассердил телефонный разговор — скорее всего, он говорил с бывшей женой, женщиной с рыжими волосами и веснушками. Я сообразила, что выбрала неподходящее время, подходить сейчас нельзя, и пошла за ним следом. Пошла следом , а не преследовала. Выжидала, пытаясь собрать все свое мужество, чтобы заговорить с ним. Должна я упоминать о переливании крови или нет? Подумает ли он, что я спятила, или согласится выслушать, или, что еще лучше, согласится поверить?

Потом мы спустились в метро, где сотни людей толкались и пихались, не давая сказать и слова, не то что заводить беседы об интеллекте крови. Так что, походив туда-сюда по улице, на которой он живет, чувствуя себя одновременно влюбленной школьницей и сексуальной маньячкой, я теперь стою перед дверью с дурацким планом позвонить и сказать: «А вот и я!»

К счастью, этот план опять подвергается угрозе срыва, потому что Джастин и его брат Эл заговаривают о том, чего мне не положено слышать, — о семейной тайне, которую я и так уже хорошо знаю.

Убираю палец с кнопки звонка, продолжаю прятаться ото всех окон и жду удобного момента.

Джастин испуганно смотрит на брата и торопливо ищет, на что бы присесть. Подтягивает к себе огромное ведро с краской и опускается на него, не замечая влажного белого круга на крышке.

— Эл, о чем она говорила? Ну, что ты скоро умрешь?

— Нет-нет, — смеется Эл. — Она сказала, что я могу умереть. Это большая разница. Эй, ты легко отделался, братишка.

Тебе повезло. Думаю, этот валиум правда ей помогает. Твое здоровье. — Он поднимает бутылку и допивает остатки пива.

— Погоди, погоди, Эл, ты это о чем? Ты мне чего-то не говорил? Так что сказал доктор?

— Доктор сказал мне ровно то, что я толкую тебе уже две недели. Риск возникновения ишемической болезни сердца возрастает, если у кого-то из ближайших родственников она развилась рано — для мужчины это значит до пятидесяти пяти лет.