Честно говоря, в антураже лесного полумарка этот самодельный гроб смотрится, как кадр из какого-нибудь малобюджетного фильма ужасов – вроде не веришь в происходящее, а все равно дико страшно.

- Что… Что вы собираетесь делать? – хриплю я, хотя ответ и так лежит на поверхности.

Все, что угодно, только не это. Я ведь не выдержу. Просто не смогу. Умру на месте.

Делаю рывок и, подобно пойманному в сеть судаку, начинаю трепыхаться в тисках неприятелей. Во мне будто открылось второе дыхание: в эту самую секунду я сопротивляюсь так, как никогда не сопротивлялась – извиваюсь, выворачиваю руки, стремясь освободить ноющие запястья от стальной хватки недругов, верещу на весь лес и истерично молю о помощи… Самообладание рассыпается в крошево, внешний пофигизм испаряется – мне нет дела, что эти ублюдки об мне сейчас подумают. Я просто одержима мыслью о спасении.

Но, к сожалению, несмотря на все мои неистовые, полные сокрушительной силы метания, мне так и не удается избавиться от грубых оков человеческих рук – меня по-прежнему сжимают и не дают двинуться с места. А Шульц… Он просто стоит неподалеку и с совершенно непроницаемым лицом глядит на все это безумие. Бесстрастно, невозмутимо и, я бы даже сказала, равнодушно.

И это его равнодушие раскаленным железом обжигает мое измученное сердце. Неужели в нем не шевельнется жалость? Неужели он не захочет пощадить? Странно, но, невзирая на нашу затяжную конфронтацию, я почему-то до последнего думала, что Андрей не способен на настоящее, большое зло. Да, он постоянно задирал меня, обзывал, причинял душевную боль, но насмерть никогда не ранил… В отличие от меня, он всегда видел границы, всегда умел остановиться.

Наверное, именно поэтому я и влюбилась в него еще тогда, будучи триннадцатилетней несмышленой девчонкой… Уже тогда я понимала, что мне нужен кто-то вроде него: сильный, властный, трезво мыслящий, но в то же время слегка чокнутый, как и я сама. Мне нужен тот, кто будет доказывать, приказывать, осуждать, оспаривать, не слушая мое мнение. Тот, кто сильнее меня. Не только физически, но и морально.

И Шульц реально сильнее. Был, есть и, наверное, будет. Именно поэтому я ложно полагала, что могу творить откровенный беспредел и при этом оставаться безнаказанной. Я надеялась на его благоразумие при отсутствии своего собственного, и это стало фатальной ошибкой.

Потому что сегодня его благоразумие дало сбой.

Оказывается, довести можно любого. Даже самых стойких и рассудительных их нас. Каждого можно подтолкнуть к грани, перешагнув которую, человек не останется прежним.

Вот и Шульц теперь стал другим. Он больше не будет меня терпеть, не сделает скидку на мой непростой характер и нашу детскую дружбу. Не закроет глаза на мои выпады и провокации.

Андрей решил выпустить внутреннего зверя, которого я столько лет дразнила, наружу. Он выйдет из клетки, лениво зевнет, а потом разорвет мне глотку своими острыми, как бритва, зубами.

Ненавистные руки сзади вновь тычут мне в спину, вынуждая приближаться к деревянному саркофагу, от одного вида которого у меня душа уходит в пятки.

- Нет, пожалуйста, Андрей! – срывающимся голосом кричу я. – Прошу, не надо, не делай этого!!!

Слезы, брызнувшие из глаз, в мгновенье ока смазывают картинку передо мной, и поэтому лицо Шульца теперь кажется размытым и нечетким. Но вот его голос, который громовыми раскатами рассекает влажный воздух лесной чащи, звучит как никогда резко:

- Знаешь, мне так больно, как в тот день, еще никогда не было. Не потому, что меня, лежащего на земле, пинали и унижали, как какого-то фашиста, и не потому, что кости ломали, и даже не потому, что на я соревнования, ради которых несколько лет впахивал, профукал… А потому что это все из-за тебя произошло, понимаешь? Из-за человека, которого я в сердце у себя поселил, которому за всю свою жизнь ни разу зла не пожелал…

Шабловские подводят меня вплотную к гробу, и чей-то грубый толчок меж лопаток заставляет мое тело пошатнуться вперед. А уже в следующую секунду я коленями упираюсь в шершавую деревянную поверхность.

- Раньше не желал тебе зла, а теперь желаю, - спокойно продолжает Шульц, будто не замечая, как я припадочно мечусь из стороны в сторону. – Желаю, чтобы ты тоже узнала, каково это, когда тебя бьют по самому больному.

- Ты ведь обещал, Шульц! Ты клялся! – реву я, задыхаясь от всхлипов, и из последних сил пытаюсь оттолкнуться от чертова ящика.

- Я клялся, что никому не расскажу, - холодно отзывается он. – И я сдержал слово. А вот об использовании твоего секрета против тебя речи не было.

Чьи-то холодные руки обхватывают мои лодыжки, и меня против воли укладывают в гроб. Оказавшись на спине, выхватываю взглядом синее небо, подернутое дымкой полупрозрачных облаков, и кусочек солнца, который прячется за густыми кронами деревьев. Неожиданно ловлю себя на мысли, что я прощаюсь. Прощаюсь с этим миром, потому что все происходящее для меня взаправду.

Я реально ощущаю себя так, словно меня хоронят.

Мое нутро пронзает такое сильное чувство тревоги, что я перестаю концентрироваться на происходящем вокруг. Собственное сердцебиение сокрушительной волной затапливает сознание – в нем не остается ни одной мало-мальски рациональный мысли. Я будто мореходец, ждущий девятого вала. Будто баран, узревший блеск ножа в руках забойщика. Стою на краю бездны в шаге от гибели и разлетаюсь на тысячи осколков.

- Держи ее крепче! – сквозь пелену испуга доносится до меня голоса мучителей. – Чтоб не рыпалась!

Но я уже и не рыпаюсь. Поняла, что бесполезно. Мое состояние близко к обмороку, я балансирую где-то между подсознанием и реальностью и вот-вот сорвусь в никуда.

Когда серо-бурая деревянная доска, играющая роль крышки моего гроба, перекрывает собой вид синего неба, я понимаю, что это конец. Я начинаю задыхаться, мне катастрофически не хватает воздуха. Он вроде бы еще здесь, но сделать вдох никак не выходит – легкие словно отекли и перестали функционировать.

На крики уже нет сил - из горла вылетают лишь сдавленные хрипы. Сердце рвется на части, пот вперемешку со слезами струится по вискам. Я предпринимаю слабую попытку оттолкнуть неумолимо надвигающуюся на меня доску, но у меня ничего не выходит. Там сверху на нее давят несколько сильных рук.

Слегка повернув голову, наблюдаю за полоской света, которая с каждой секундой становится все уже. Эта полоска – индикатор моей жизни, исчезнет она, исчезну и я. Ведь оказавшись в абсолютно замкнутом пространстве, я умру. Кажется, уже умираю.

Когда от края крышки до края ящика остается каких-то несколько сантиметров, мою беззвучную истерику прерывает возглас Шульца:

- Все, хватит! Остановитесь!

Доска надо мной замирает.

- Как так, Дрон?! Мы же еще ничего не сделали! – доносится в ответ.

- Я передумал! Вытаскивайте ее отсюда!

- Но…

- ВЫТАСКИВАЙТЕ, Я СКАЗАЛ! – рявкает Андрей, и на этот раз его голос звучит угрожающе агрессивно.

Какое-то время ничего не происходит, а потом зависшая надо мной крышка летит прочь. Вместо нее перед моим взором оказывается лицо Шульца. Раскрасневшееся, рассерженное, злое.

Он обхватывает мои плечи и, рывком вынув меня из ящика, ставит на ноги. Я настолько потрясена произошедшим, что во мне нет сил даже на банальное равновесие. И, наверное, Андрей это понимает, потому что продолжает удерживать мое шатающееся тело.

Пребывая в состоянии шока, я несколько мгновений наблюдаю отчаяние в его зеленых глазах, а затем с ужасом осознаю неприятный факт: по моим ногам стекает что-то горячее. Неужели я описалась? Хотя это неудивительно. Я ведь только что пережила мощнейший приступ клаустрофобии, вот мочевой пузырь и не выдержал.

Раньше я бы жутко смутилась, ведь обмочиться перед целой сворой сверстников – кошмар любого подростка. Но сейчас мне плевать. Плевать настолько, что даже думать об этом не хочется. В конце концов стыдно за свое поведение здесь должно быть явно не мне.

Я не знаю, сколько времени мы с Шульцем пялимся друг на друга в немом напряжении. Возможно, пару секунд, а, возможно, и несколько минут. Ступор, в котором я пребываю, постепенно рассеивается, и до меня вдруг доходит смысл всего того, что только что произошло.