Доктор Мефорт сделал паузу и продолжил развивать тезис о сортирном клапане.

— Этот культ Великого сортирного равновесия называется «неоконсерватизм», и в его фундаменте догмат о том, что лучшая часть человечества, «золотой миллиард», Запад, Первый мир, уже живет в политическом раю. Нет, и не может быть ничего прекраснее пирамиды статусов финансовой демократии.

— Финансовой олигархии, — машинально поправил Ксиан Тзу Варлок.

— О, нет, Ксиан, я не оговорился, — с улыбкой ответил социальный философ, — согласно догмату неоконсерватизма, это называется демократией. Вспомните Джорджа Оруэлла.

Война — это мир. Свобода — это рабство. Незнание — это сила. Можно добавить сюда ряд следствий. Например: олигархия — это демократия. Или еще: застой — это прогресс. Вы находите это абсурдом, леди и джентльмены? Но взгляните на это с позиции догмата о достигнутом рае, и вы увидите логику. В раю народ счастлив, следовательно, это и есть демократия. Прогресс в раю состоит в том, чтобы никуда не двигаться, а лучше всего бежать на месте, чтобы не оставалось времени задуматься. По прогнозам, сделанным в 1950-е годы, рабочая неделя должна была сократиться к 2025 году до 20 часов. А она не сократилась вообще, и составляет примерно 40 часов. И, как я уже сказал, 90 процентов трудящихся заняты заведомо-непродуктивным делом. В эпоху Первой Холодной войны приходилось делать шаги вперед, чтобы не проиграть. Но, после крушения Восточного блока, лишние шаги были отработаны назад. «Золотой миллиард» закрыл космические, робототехнические, и биотехнологические программы, которые способны поколебать райскую пирамиду. Зато развиваются технологии, контроля над счастливыми райскими жителями. Даже авторы фантастических антиутопий XX века не додумались до уровня слежки за людьми, который существует в нашем веке. Сотовая и компьютерная связь, платежные системы, смарт-карты — все проектируется так, чтобы человек во всех его действиях был централизованно подконтролен. Пирамида умеет защитить себя,

— Милый, — вмешалась Олив, — ты не забыл про сеть OYO?

Лукас Метфорт посмотрел на жену, улыбнулся, и отрицательно покачал головой.

— Нет, мой яркий светлячок. Я не забыл. Я спровоцировал такой вопрос. И сеть OYO, и другие подпольные технологии в кибернетике, агротехнике, прикладной химии, малом машиностроении, малой энергетике, и конечно, в производстве одежды и иных мелких бытовых товаров, развиваются, несмотря на сопротивление сортирного клапана. И вот интересный эффект: мелкосерийное производство, «фабрика в гараже», уже начинает экономически выигрывать у большого конвейера, вопреки правилу, согласно которому крупное производство рентабельнее мелкого. Наступает постиндустриальная эра, для которой характерны гибкие роботизированные системы, включая такие, которые могут помещаться на одной сотке. Сам большой конвейер пока еще превосходит «фабрику в гараже», но крупное предприятие, куда включен этот конвейер, обременено функцией дорогостоящего обслуживания Великого сортирного клапана. Отсюда — приговор.

— Знаете, — сказал Варлок, — один человек, которого я очень уважаю, учил, что крупное конвейерное производство, это вообще ошибка цивилизации.

— Скорее всего, — ответил Метфорт, — этот ваш знакомый основывался на гуманитарных соображениях. Конечно, конвейер, это дегуманизация труда. Но в индустриальную эру конвейерное производство было прогрессивным. Другое дело — сейчас.

— Значит, — предположил Варлок, — сейчас что-то кардинально изменится?

— Нет, Ксиан. Все это уже было в позднем средневековье, когда цеха-общины боролись против свободных предпринимателей, и проиграли. Теперь индустриальные концерны с конвейерами проиграют постиндустриальным предпринимателям с роботами, вот и все.

— Но, — заметил Упир, — согласно Марксу, если меняется способ производства, то следом меняется вся социально-экономическая формация, включая надстройку.

— Разумеется, — невозмутимо подтвердил социальный философ.

— Минутку, — сказала Олив, — а если сортирный клапан применит управляемую войну?

— Конечно, ты права моя блестящая фруктовая мушка. Такая война неизбежна, как нам сообщает история. Но на этом экономическом фоне война уже не будет управляемой.

— А какой она будет? — спросил Варлок.

— Неуправляемой, — лаконично ответил Лукас Метфорт.

На яхте «Лимерик» шел семинар по философии. А на островке в северном углу лагуны Сувароу, в транзитной деревне, шел свой семинар — просто по жизни. Широкий навес из маскировочной сетки схемы «кустарник», прикрывал причальный пирс от наблюдения с воздуха (мало ли кто следит?) и защищал от палящего солнца. В его тени было по-своему уютно. Лучи света, проскакивающие сквозь ячейки, дробились на легкой ряби воды и на гладких корпусах двух маленьких автожиров, одного 10-метрового моторно-парусного катамарана, и еще одного необычного катера. Вроде бы, это был 5-метровый болид для морских гонок. Но, по бокам от его фюзеляжа, имелись короткие широкие крылья, что позволяло определить его, как аппарат приповерхностного полета, или — экраноплан.

Иаои, 17-летняя девушка-маори, за час обследовала этот болид-экраноплан, на котором прибыли трое гостей, и лаконично высказала свое итоговое мнение:

— Я врубилась, на что похожа эта модель! На личинку самолета!

— Вот это точно! — мигом оценила аналогию 18-летняя креолка Рут, которая потратила на обследование болида несколько меньше времени, и сейчас варила какао.

— Вы какую травку курите, а? — подозрительно поинтересовался Люггер, евро-гавайский метис среднего роста и плотного телосложения, лет немного старше двадцати.

— Хорошую, — невозмутимо ответила Иаои, — можем угостить.

— Это Люггер иносказательно спросил, — пояснил Тореро, иберийский креол, примерно ровесник Люггера, но несколько выше ростом и значительно более худой.

— Вы что, вообще травку не курите? — не скрывая удивления, спросила юная маори.

— Курим, — ответил Люггер, — но не в любой момент жизни. Сейчас мы, как бы, команда прикрытия доктора Упира, это, типа, боевая задача, а значит: ни травки, ни выпивки.

— Может, вам и какао нельзя? — ехидно спросила Рут, — Типа, наркотик.

— Что за херня? — Люггер даже выпучил глаза, — Какой еще наркотик?

— Теобромин, вот какой! — ответила креолка, — Эх ты, а еще ассистент доктора химии.

— Ага, поучи меня химии, — язвительно сказал он, — чтоб ты понимала: теобромин это не наркотик, а нейротропный алкалоид.

— Вот-вот, — поддержал Тореро, — а наркотики — это то, что записано в реестр UNODAC,

United Nations Office on Drugs and Crime. Такие дела, гло.

— Ты что, с Вануату? — отреагировала Иаои.

— Хэх! Почему ты так решила?

— Ну, — пояснила маори, — прикол от Джона Фрума: девчонки — гло, мальчишки — бро.

Он отрицательно покрутил головой.

— Мы с Люггером c Американских Гавайев, а с вануатианами подружились на войне.

— На какой войне? — спросила Рут.

— На самой золотой, — ответил Тореро.

— На партизанской войне за золото Папуа-Бугенвиля, e-oe? — догадалась Иаои.

— E-o, — сказал Люггер, — Ты выиграла приз. Возьми в багажнике шоколадку.

— Что? — возмутилась она, — За мою гениальную логику всего одна шоколадка?

— Ты, гло, сначала посмотри, какого размера та шоколадка, — предложил он.

Юная маори хмыкнула и снова полезла в кабину крылатого катера-болида, а еще через минуту появилась оттуда, держа в руках огромную таблетку, размером с колесо для скутера, завернутую в синюю фольгу с контурным портретом экзотически-красивой женщины средиземноморского типа, и надписью «Nefertiti-Haiti chocolate».

— Ни хрена себе, — оценила Рут, — в этом батончике два кило с четвертью, как-то так.

— Глаз — микрометр, — одобрительно отозвался Люггер.