— И в ваших, Наташенька.
— Да, но я до сих пор не познакомилась с моей здешней родней.
— Стоит ли торопиться с этим? Думаю, что вам не будет там весело.
— Но приличия требуют…
— Наташенька, вы становитесь добропорядочной немкой. Это скучно.
— Есть остроты, Руди, которые мне не по вкусу.
Надо было нанести визит матери Келлера.
Наталья Даниловна знала все мелочи семейной жизни Келлера и носила на груди медальон с миниатюрной фотографией и собственноручной надписью Отто Келлера: «Милой женушке от ее Отто». Брошь в виде подковы и пестрый шарфик были на ней. Но кто знает, какие вопросы подскажет материнское сердце? Ведь ей предстояла встреча с матерью, братом, сестрой.
Инженер Отто-Генрих Келлер служил в германской разведке. Знали ли об этом его родные? Что они знали о жене Отто?
Как много неясного в положении! Может быть, именно там, у Келлеров, ждет ее конец, провал, гибель…
В один из погожих солнечных дней Наталья Даниловна вышла из подземки на Ноллендорфплац.
Она быстро разыскала нужный ей дом.
Серое, скучное здание. На двери в квартире третьего этажа дощечка с надписью: «Вход только для господ», и плакат: «Покончить с шептунами и критиками!» Номер «Фелькишер Беобахтер» торчит из почтового ящика, и медное кольцо для собаки начищено до ослепительного блеска.
Наталья Даниловна передала пожилой горничной визитную карточку: «Фрау доктор Натали Келлер», и вошла в залу. Это была старая, давно обжитая квартира. В зале стояла старинная мягкая мебель. На стенах висело множество вышивок под стеклами в аккуратных рамках, мешочки для газет и сигар. На каждом готическими буквами было вышито назначение вещи: «Для газет», «Для сигар». Комната напоминала картинку из старого немецкого учебника, под которой стояла подпись: «Опишите, что находится в этой комнате».
Дверь в кабинет была открыта, и там были видны старые кожаные кресла, старые птичьи чучела на старых шкафах. Новым был здесь только портрет Гитлера. Чтобы повесить его, пришлось, видимо, снять висевший тут раньше портрет какого-нибудь предка, больший по формату. Портрет фюрера был обрамлен полосками невыцветших обоев, словно орнаментом из дешевой бумаги в зеленых цветочках. Фюрер был изображен в три четверти, в момент произнесения речи, с открытым, как у рыбы, ртом. Художнику удалось передать с большой точностью идиотическую неподвижность взгляда и страшное напряжение позы. Под портретом на полочке стоял букет бессмертников. Жесткие лепестки мертвых цветов упирались в живот Гитлера.
Было слышно, как на кухне шипел газ и звенели стаканы. В полуоткрытую дверь Наталья Даниловна увидела ослепительно белые полки и живо представила себе всю эту кухню — святилище хозяйки. Одинаковые фаянсовые банки с надписями: «соль», «перец», «рис» и так далее. На совочке для мусора также надпись: «мусор», и даже на ручке метлы мелкой готикой: «метла». Каждая вещь должна иметь свое назначение, а назначение определяется надписью. Надпись — это приказ.
Вошла высокая седая женщина в черном старомодном платье, вышитом стеклярусом. Сердце Наташи дрогнуло. Мать… Что она спросит? Что захочет узнать о последних днях сына? Старуха прижимала платочек к глазам, но они были сухи. И вдруг Наталья Даниловна почувствовала, что разговор будет нетрудным для нее, что он не потребует особой настороженности, острого напряжения всех сил. Что же вызвало это чувство?
Сухие глаза, глаза без единой слезинки к которым старая женщина манерно прижимала, кружевной платочек.
…Да, она ждала фрау Натали Келлер. Она получила ее открытку по городской почте во вториик в четыре часа. Она медлила с приглашением, ожидая воскресенья. В воскресенье вся семья собирается к ней на кофе. Сын Зигфрид приводит свою невесту Лизелотту. Они обручены два года назад. Но жизнь теперь так тяжела! Приходится ждать лучших времен, чтобы вступить в брак. Лизелотта служит стенографисткой у «АЭГ».[6] Вы знаете: «Альгемайне электрише Гезельшафт», — но в ближайшее время предвидится вакансия корреспондентки. Тогда она будет зарабатывать значительно больше. Старуха принялась нудно к длинно подсчитывать будущие заработки будущей невестки. Наконец она заговорила о погибшем сыне:
— Отти, бедный Отти! Ему не следовало ехать в Россию, в эту страшную страну. Но мы так нуждались. Ведь мы всё потеряли во время инфляции. И вот он поехал… Он зарабатывал там большие деньги, не правда ли? Иначе, зачем было ехать в дикую страну? Фрау Натали, вероятно, скажет ей что-нибудь о наследстве. Разве Отти ничего не оставил бедной матери? В России все дешево. Может быть, меха или какие-нибудь ценные вещицы?
И тут Наталья Даниловна почувствовала твердую почву под ногами. Нет! Это была не та мать, которая всю жизнь горюет о потере сына, не та мать, о которой на языках всех народов слагают задушевные песни. Жалкое, жалкое существо находилось перед ней. И Наталья Даниловна вынула из сумки сафьяновый футляр:
— Я позволю себе предложить матери моего покойного, горячо любимого мужа вот эту вещь, этот жемчуг…
Тяжелые желтоватые зерна блеснули на синем бархате.
И тут старуха прослезилась.
Ценный подарок был тем ключом, который открыл приезжей сердца обитателей этого дома.
И Зигфриду Келлеру, молодому человеку в роговых очках, с прекрасным пробором, и его невесте Лизелотте, тридцатилетней девице в таких же очках, и даже четырнадцатилетней Анни с косичками и в коричневой форме «гитлер-медхен»[7] — всем им сразу же стал близким этот человек, которого они еще не знали вчера.
«Форнееме даме», «достойная дама», «приличная», «порядочная» — так думали здесь о Наталье Даниловне, солидной, представительной, в дорогом темном костюме и серьгах, в которых играло солнце, с белокурыми, уложенными в сложной прическе волосами под шляпкой с траурным крепом. «Форнееме даме» означало, что она была принята в доме, желанна в нем. Это не значило, что ее признали родной, что с нею вошло в дом воспоминание о близком, дорогом человеке. Нет, это было другое! В тяжелые дни эта дама явилась к ним не за поддержкой. Напротив, она сама могла оказать ее. Имя Кууна, оброненное в разговоре, было знакомо всем. Приезжая стала ценным приобретением семьи, как бы вкладом в их благополучие.
Если бы в эту минуту Наталья Даниловна осталась одна, она сказала бы себе: «В страшный мир ты попала, Вера». Но, ведя непринужденную беседу с этими людьми, она не могла ни на одно мгновение стать Верой. Все ее силы уходили на то, чтобы казаться Натальей Даниловной — женщиной, отрекшейся от своей страны, готовой помочь врагам родины.
Настали сумерки. Зажгли большую стоячую лампу под шелковым абажуром — в зале стало уютнее. Разговор не угасал ни на минуту. Наталья Даниловна услыхала то, что ей отчасти уже было известно из торгово-промышленного справочника с длинным названием, который она долго штудировала. «Дипломирте инженер» Зигфрид Келлер служил уже двенадцать лет в крупном химическом концерне, в отделе монтажа. Зигфрид Келлер был, несомненно, деловой человек. Ему были совершенно понятны слова Натальи Даниловны о том, что ей положительно необходимо какое-то занятие. Хотя она и не нуждается в заработке, но она получила высшее экономическое образование, знает иностранные языки, стенографирует… Она привыкла иметь свое место в деловом мире. Ей скучно сидеть дома и заниматься вышивкой, хотя она и не прочь это делать в часы отдыха…
Да, Зигфриду Келлеру это было близко.
— Деловые люди всегда поймут друг друга, — сказал он.
Он сумеет даже помочь ей. Русский отдел их концерна в последнее время потерял многих сотрудников. Им ведает старый прокурист[8] фирмы — крупный коммерсант Герман Веллер. Он выходец из России. Зигфрид сможет порекомендовать ему фрау Натали…
В этот вечер Наталья Даниловна сделала предварительный вывод: ни мать, ни брат Келлера не знали о том, что Отто работал в разведке.
