Наблюдения астрономов, равно как и сенсационные газетные сообщения, отражают только внешние эпизоды этой истории. К сожалению, не все события, связанные с ней, могут быть описаны полно: часть сведений вместе со многими очевидцами погибла в пыли двух атомных взрывов, часть еще надежно хранится за семью замками секретности.

Достаточно связное, но неполное изложение этих событий можно найти в дневнике тех лет Николая Николаевича Самойлова, ныне крупного специалиста в области ядерной техники, а тогда — молодого инженера, только что окончившего институт. Вот эти тетради, исписанные неровным почерком человека молодого и увлекающегося.

«Без даты. Дневники обычно начинают в приступе любви и кончают, когда любовь проходит. Размякшие молодые люди неискренне кривляются в этом „зеркале чувств“, преувеличенно и неумело описывают свои радости и жестокие переживания… Хватит с меня одного такого дневника… Пусть второй будет не таким.

Пусть это будет дневник инженера, потому что уже три недели, как я инженер. И пусть он повествует о моей работе инженера-исследователя. Я еще мало занимался исследовательской работой, но все-таки представляю, что в ней могут возникать чувства, не менее сильные, и переживания, не менее сложные, чем вызванные любовью к женщине. „Любовь к науке, — когда-то сказал в своей вводной лекции по общей физике Александр Александрович Тураев, ныне академик и директор того института, куда я направлен, — это любовь, которой не изменяют“.

Пусть будет так!

15 апреля. Сегодня все в последний раз: в последний раз запереть пустую комнату студенческого общежития, сдать внизу ключ вахтеру, выйти в последний раз из студгородка… Студенчество кончилось! Все уже разъехались. Я последний. Да еще Яшка Якин. Он направлен туда же, куда и я, в Физический институт на Украину. И нас обоих задержало оформление документов.

До отъезда еще часа полтора, можно не спешить. Вечер, хороший апрельский вечер в студгородке. Напротив, в корпусе электриков, за освещенными окнами, обычным порядком идет многоэтажная студенческая жизнь. На пятом этаже какой-то первокурсник склонился над чертежной доской. В соседнюю форточку выставили динамик мощной радиолы, и воздух содрогается от хрипловатых звуков джаза. Этажом ниже четверо „забивают козла“. Внизу энтузиасты доигрывают в волейбол при свете фонаря. Смех, удары по мячу; через недельку коменданту придется заново стеклить несколько окон… Все идет своим порядком, но я уже лишний в этом движении.

Грустно уезжать, и все-таки славно. Последние дни не покидает ощущение, будто впереди меня ждет что-то необыкновенное и очень хорошее. Например, начну работать и сделаю какое-нибудь открытие. Какое? Неважно… Или встретится там, в новой жизни, необыкновенная женщина — „та самая“, и мы полюбим друг друга… Впрочем, — стоп! — о женщинах договорились не писать.

Ого! Уже девять. Пора собираться. Итак, прощай, Москва! Прощай, город моего студенчества! Я уезжаю…

20 апреля. Приехали. Город называется Днепровск, и примечателен он, в основном, тем, что расположен на Днепре. Днепр здесь великолепен — полуторакилометровой ширины, с двухэтажными мостами, маленькими пароходиками и желто-зелеными островками. Город весь в полупрозрачной апрельской зелени, вывески на не столько непонятном, сколько непривычном украинском языке, необыкновенно безлюдные после Москвы улицы.

Устроились мы с Яшкой в общежитии и вчера пошли оформляться в институт. Волновались, конечно, и даже Яшка, против обыкновения, не острил. Спустились вниз, к реке, прошли огромный парк и за ним увидели величественное восьмиэтажное здание, целиком из стекла и стали; оно было похоже на гигантский аквариум. Около стояли дома поменьше. Было утро, и передняя стена „аквариума“ блестела солнечными лучами. Высокая чугунная ограда, ворота, и по правую сторону золоченая вывеска: „Физический институт“, а слева — такая же по-украински.

В канцелярии нам сообщили, что мы назначены в 17-ю лабораторию. Однако в самую лабораторию нас еще не пустили — не оформлены пропуска. Бдительный начальник отдела кадров даже уклонился от ответа на наш вопрос: чем же занимаются в этой лаборатории? „Не пожалеете, ребята! По вашей специальности“. Ну-ну…

29 апреля. Итак, две недели в Днепровске и одна неделя работы. Суммируем впечатления.

Лаборатория 17-я, которую нам дали, как кота в мешке. („Похоже, что вместо кота — в мешке тигр“, — сказал Яшка, и правильно сказал.) Она скорее похожа на паровозное депо, чем на то, что обычно называют „лаборатория“. Огромный двухэтажный зал, занимающий основание левого крыла стеклянного корпуса; одна стена — стеклянная (ее, впрочем, завешивают обычно глухими шторами) и три — из белого кафеля.

Из конца в конец зала расположились устройства: пятиметровой толщины ребристые трубы из серого бетона, оплетенные стальными лесенками, мостками, толстыми жилами кабелей. В середине зала почти до потолка поднялась наглухо защищенная стенами из бетона и свинца главная камера. Внизу возле нее лоснящийся лакированным металлом полукруг пульта управления с несколькими экранами, множеством приборов и ручек. Все это называется мезонатор.

Мезонатор не простой ускоритель ядерных частиц вроде циклотрона или беватрона, он сложнее и интереснее. В ионизационных камерах-трубах создаются протоны, „ободранные“, без электронных оболочек ядра атомов водорода. Электрические ускорители собирают их в пучок и разгоняют до полусветовой скорости. Затем электромагнитная система в главной камере направляет их навстречу друг другу. Протоны сшибаются почти со скоростью света и разлетаются на тысячи осколков — мезонов. Получаются целые потоки этих коротко-живущих частиц, самых интересных и важных в ядре! Это нельзя получить ни в каком ускорителе.

Девять десятых всего остального оборудования обслуживает мезонатор: батареи мощных вакуум-насосов („Лучший вакуум в Союзе делаем мы!“ — похвалился вчера Сердюк); электронный оператор-шкаф с тысячами радиоламп и сотнями реле, он установлен возле пульта и держит нужный режим работы мезонатора; высоковольтные трансформаторы, подающие напряжение к ускорителям, — они утыканы полуметровыми фарфоровыми изоляторами, и между их концами все время шипит тлеющий разряд… Здесь же „горячие“ бетонные камеры с управляемыми извне манипуляторами для анализа радиации, электронный микроскоп, все приспособления для химического микроанализа, — словом, лаборатория оборудована по последнему слову экспериментальной техники.

Мы с Якиным пока находимся в положении экскурсантов: ходим по лаборатории, смотрим, читаем отчеты о прежних опытах, знакомимся с описанием мезонатора, инструкциями по радиоактивному и химическому анализу и так далее, потому что, как выяснилось в первом же нашем разговоре с Голубом, знаем мы ровно столько, сколько полагается молодым специалистам, то есть понемножку обо всем. А здесь требуется знать все о немногом.

Правда, у Голуба хватило деликатности не тыкать нас носом в наше незнание, однако и у меня и у Якина после первого разговора с ним горели щеки.

Следует немного написать о людях лаборатории.

1. Иван Гаврилович Голуб — наш начальник, доктор физико-математических наук и, насколько я понял, автор основных идей, из которых возник проект мезонатора. Ему лет пятьдесят с небольшим. Низенький (сравнительно со мной, конечно), толстоватый; лысина с венчиком седых волос, которые торчат на его голове и образуют нечто вроде нимба; короткий толстый нос, перерезанный пополам дужкой очков. Словом, внешность заурядная, и, если бы я не встречал имя Голуба во многих книгах по ядру, пожалуй, позволил бы себе отнестись к нему несерьезно.

„Приставайте ко мне с разными вопросами, не стесняйтесь, — сказал он нам. — Лучше задать несколько глупых вопросов, чем не получить ответ на один умный…“ М-да… Особым тактом он, видно, не отличается, раз заранее определил большинство наших вопросов как глупые. „Приставать“ к нему что-то не хочется. Да и вообще с ним мы чувствуем себя как-то неловко: он большой ученый, а мы „зеленые инженерики“…