— Погоди, Божена! Ясно, — остановил бача. — Когда ты это слышала?

— Час назад. Я до Крижны летела на мотоцикле, а тут напрямик, по скалам…

— Ну и девка! — Старик покачал головой и спокойно налил чашку жинчицы. — Выпей жинчички за то, что быстро примчалась. Только старалась ты зря: никаких парашютистов тут не было.

— Как же так? А кто убил трех гардистов? С ними даже наш Ёжо ушел. — И уже сердито Божена добавила: — Ему всегда везет, потому что бездельничает за моей спиной.

— Ничего я об этом не знаю. А вот за тебя боюсь: спросит хозяин, куда на мотоцикле ездила.

— Не спросит. Я часто катаюсь по вечерам. Да и мотоцикл не его, а хозяйки.

— Беги, Божка, беги! На вот тебе ощепок.[28] — Старик вынес из шалаша маленького, словно отлитого из янтаря игрушечного зайца.

Поблагодарив, Божена умчалась.

— Отправляйтесь в надежное место… — сказал бача своим гостям и пригасил костер. — Ёжо, помнишь старую ель возле водопада, я тебе показывал весной?

— Помню.

— Денек—другой пересидите там, пока немного утихнет. Послезавтра я приду к водопаду.

— Дедушка, — прошептал Гриша, когда бача вышел из шалаша с двумя рюкзаками, — мне надо поговорить с вами по очень серьезному делу.

— Поговорим, человьече, поговорим, — поспешно ответил бача, — только не сейчас…

Гриша не настаивал, понимая, что нельзя в такой спешке решать столь важный вопрос…

Дав каждому по рюкзаку с продуктами, бача довел ребят до Камня Яношика; пригнувшись, вошел в большую пещеру и отвалил камень.

— Спускайтесь. Вот фонарик. Здесь под землей ход к реке. А дальше Ёжо знает путь.

Гриша и Ёжо спустились в яму. Камень прикрыл за ними лаз. Гриша включил электрический фонарик и первым двинулся по туннелю. Шли минут двадцать. Выход из туннеля был также завален камнем. Вдвоем вытолкнули его и оказались возле бурной, шумящей реки.

Горы с северной стороны Крижны выше, чем с южной, леса гуще. На десятки верст вокруг ни деревушки. Куда ни глянь — леса и леса. Хмурые, величавые и молчаливые, они по самой своей природе являются убежищем для всех, кому нет места в городах и селах.

Ёжо вел без тропинок. Дорогу он знал отлично. Когда поднялись на перевал, Ёжо показал в сторону широкой лесистой долины, которая под косыми лучами луны горела тусклым фиолетовым огнем.

— В этих лесах жил когда-то Яношик! Все так говорят… Мы пойдем вон к тому дереву…

Недалеко, под склоном горы, Гриша увидел глубокую впадину, поросшую елями. На самой ее середине возвышалась многовековая мохнатая ель. Она была так высока, что окружающие ее столетние ели казались совсем маленькими. Сейчас, при луне, они напоминали русалок: словно оделись в зеленый наряд, взялись за руки и ждут музыки, чтобы пуститься в пляс. Только кто же тут заиграет: кругом суровая, дремучая тишь.

Спустились во впадину. Елки вокруг мохнатой старухи росли негусто и потому были зелеными от макушек донизу. Ветви их, как старомодные платья словачек, пышно распускались до самой земли. А старая мохнатая ель оказалась настолько надежным прикрытием, что ничего лучшего и не придумаешь: во все стороны ощетинились колючие лапы тяжелых ветвей. Приподняв одну ветку за пучок темно-зеленых иголок, Ёжо гостеприимно промолвил:

— Входите…

Под покров ветвей вошли, как в шалаш. Ветка опустилась и закрыла вход. Со стороны ни за что не догадаешься, что под деревом прячутся люди.

Самые нижние ветви начинались на высоте двух метров, и коромыслами опускались к земле. Над веером этого ряда ветвей шел второй, над ним — третий, н так чуть не сотня этажей поднималась к макушке.

— Сюда и дождь не попадет, — заметил Гриша, расстилая плащ-палатку на пухлом слое хвои. — Вода тут далеко?

— Рядом ручеек. А внизу, в ущелье, целая речка с водопадом, — шепотом ответил Ёжо.

Оба они, находясь здесь почти в полной безопасности, продолжали говорить вполголоса — такая стояла вокруг тишина.

Спать устроились почти как дома.

Но долго лежали молча, не смыкая глаз. Теперь уже Гриша больше не терзался догадками, кому доверить свою тайну.

По дороге он твердо решил все рассказать баче. Он даже винил себя, что не сделал этого сразу же. Ну, да один день в таком деле ничего не решает.

И Гриша крепко уснул.

Тяжелым каскадом с высокого утеса падала быстрая, шумная речка. На дне мрачного холодного ущелья вода собиралась в огромный котел, в котором словно кипели и варились огромные серые камни.

Почти у самого водопада, на зеленой полянке, спрятанной в густом березняке, жарко горел небольшой костер. Дыма от него нет: Гриша — мастер держать костер без дыма.

— Ёжо, а ты ничего не перепутал? Бача обещал прийти к этому водопаду? Не к другому? А может, он ищет нас возле ели? Хотя нет, я сам слышал про водопад.

Ёжо сидел у костра на камне и, нацелившись ложкой, ждал, когда надо будет помешивать кофе. За три дня ожиданий Ёжо уже не раз слышал этот вопрос и потому ответил неохотно. Он и сам тревожился за старика, да боялся говорить об этом: вдруг Гриша уйдет. Ёжо уверен, что Гриша недолго тут пробудет, еще день-два и отправится к фронту, а ты оставайся как знаешь.

— Гришькоо, рассказывай дальше.

— Всего не расскажешь… — ответил Гриша, но все же продолжал. — Ну вот, получили мы свидетельство об окончании семилетки. А Гале Лесовской и мне за отличную учебу дали путевки в самый лучший пионерский лагерь — в Артек.

— Хорошо там? — спросил Ёжо.

— Очень! И у вас такой будет.

— Ну нет. У нас если и будет, так для сынков богачей да гардистов, — пробубнил Ёжо и со злостью бросил в костер сучковатое полено.

— Да ты не порть костер из-за гардистов! Задымил! Увидит кто-нибудь…

Ёжо поспешно вытащил из огня дымящееся полено и бросил в водопад — в ревущий, пенящийся омут. Красная от заката кипящая вода в миг проглотила его.

— Так будет и с гардистами! — сказал Гриша, глядя туда, где исчезло полено. — Тогда и ты поедешь в пионерский лагерь.

— Тогда я буду большой и в лагерь меня не возьмут, — пожалел Ёжо.

— Мне тоже не пришлось побывать в Артеке. Наш поезд возле Белгорода немцы разбомбили… — Гриша умолк, и в уголках его полных, но бледных губ появились глубокие, страдальческие морщинки. Шрам на лице стал еще чернее, и краешки его возле глаза и уха быстро подергивались.

— Началась война, — продолжал он. — Сначала мы с Галей и еще двое ребят жили в селе Бобры, недалеко от Белгорода. А когда туда пришли фашисты, я ушел к партизанам. Назначили меня связным. Мое дело было ходить в Бобры и от Галиной хозяйки получать сведения о немецких поездах. Старуха была стрелочницей на железной дороге…

Кофе вскипел. Сняв котелок с огня, Ёжо налил кофе в чашки, сделанные из куска березы еще в первый день их совместной жизни.

Гриша взял чашку обеими руками и, грея по бродяжьей привычке об нее руки, рассказывал:

— Прихожу однажды на рассвете в село. А оно оцеплено гитлеровцами. Машины на улице гудят. Люди галдят. Детишки орут. Поросята визжат. Целый содом! Идут старики с узлами. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Молодежь в Германию берут». Как быть? Пока вернусь в отряд, фашистов и след простынет… — Гриша отхлебнул кофе. — А молодежь в селе оставалась, как на беду, самая зеленая, до шестнадцати лет. Мне, правда, и тринадцати не было. Но я все же считался партизаном.

— Ну и как?

— Да как же! Решил добровольцем уехать в Германию!

— Что ты! — отмахнулся Ёжо.

— Правда! Когда фашисты закончили облаву и сошлись на площади, я забежал в дом, где жила Галя. А там пусто. Сорвал со стены гармошку. Сына хозяйки гитлеровцы повесили в первый день оккупации. Осталась от него только гармошка. В ящике с инструментами нашел я кусочек ножовки, что железо режет. Сунул его в гармошку. И пошел по улице. Растягиваю гармонь, песню ору. Старухи меня чуть не убили. Заплевали с ног до головы — думали, что я и впрямь добровольцем еду в Германию.