Только в машине, когда уже выехали из города. Юра, шумно вздохнув, кое-как выдавил:
— Извините, Иван Дмитриевич…
— За что же, голубчик? — Академик, сам управлявший машиной, покосился на Юру.
— Да что я так, чурбан-чурбаном… Вы не думайте…
— Ну, думать мне приходится, тут уж ничего не поделаешь. — Андрюхин подмигнул Юре. — Вот подумаем теперь вдвоем над одной штучкой…
— Над какой, Иван Дмитриевич?
— А над такой, что о ней можно разговаривать только на территории нашего городка… Ты вообще сразу привыкай помалкивать. А еще лучше — начисто забывай все, что увидишь.
— Это можно, — согласился Юра.
— Ты знаешь, зачем я тебя везу? — спросил Андрюхин, помолчав.
— Нет, — оживился Юра.
— Нам нужны смелые, сильные и знающие ребята для участия в одной работе. — Андрюхин понизил голос. — Собственно, в одном чуде… Может быть, вскоре ты и завершишь наши чудеса!
— Я? — удивился Юра. Холодок непонятного восторга остро сжал его сердце.
— По ходу исследований всегда наступает минута, — торжественно продолжал Андрюхин, — когда ученому, конструктору нужен испытатель, человек мужественный, сильный, с точным глазом, стальной волей… Ты ведь интересуешься антигравитонами?
— Я? — Юра медленно побагровел. — Да нет… Так, чепуха!
— Очень может быть! — весело согласился ученый, словно не замечая смущения Юры. — Над проблемой преодоления силы тяготения тысячи ученых работают более десяти лет. Но они, представь, часто шли ложными путями и тоже занимались чепухой. Теперь, однако, многое прояснилось…
Юра так круто повернулся, что даже толкнул академика.
— Неужели вам удалось… — Он не сразу решился выговорить. — Удалось овладеть тяготением?..
— Ты помнишь сказки «Тысяча и одна ночь»? — вдруг спросил Андрюхин. — Джинны переносят дворцы и даже целые города за одну ночь на тысячу километров. Ничего невероятного в этом нет. Если мы действительно распоряжаемся тяготением, то почему бы в один прекрасный день всем домам и заводам Майска или даже Горького не подняться в воздух и не поплыть туда, куда мы захотим их перенести? Ведь если можно регулировать силу тяжести, то сотни и миллионы тонн могут весить граммы… Представь — весь Майск поднимается в воздух, плывут дома, люди поглядывают из окошек, споря, где лучше остановиться…
Академик захохотал. В его темной бороде сверкнули влажные крепкие зубы, глаза внимательно присматривались к Юре.
Под этим странным взглядом Юра ощутил необыкновенную легкость, крылатое предчувствие победы. Он с нетерпением смотрел на академика, ожидая продолжения, но ученый замолчал.
Юра знал, что академический городок, где на некотором расстоянии друг от друга располагались научные институты, руководимые академиком Андрюхиным, лежал где-то в лесах между Майском и Горьким. Действительно, они ехали сначала по хорошо известному Горьковскому шоссе — огромной бетонной автостраде, которая, как река, лилась меж набухших влагой серых полей, мимо деревень с красными крышами и паучьими лапами телевизионных антенн на них, еловых рощ и торфяных болот, по которым далеко шагали вышки электропередачи, гордясь тяжелым грузом проводов…
Примерно на двадцатом километре машина, переваливаясь с боку на бок и покряхтывая, сползла с шоссе на узкую бетонную ленту, уходившую в лес. Судя по знаку, въезд на эту дорогу был запрещен. Они проехали под этим красным кругом с желтой поперечной чертой и углубились в лес. Немолчный шум шоссе, доходивший сюда, как далекий прибой, вскоре совсем затих.
— Я думал, с чего вам начать, — заговорил Андрюхин. — Впереди у вас крайне интересная, но опасная работа. Не сомневаюсь, что вы согласитесь, когда узнаете, в чем дело. Но первые день—два вам лучше всего просто осмотреться. А чтобы не скучать, потренируйте наших хоккеистов…
Юра сразу почувствовал себя увереннее. Недаром тысячам болельщиков он был отлично известен под именем Бычка. Его слава центрального нападающего гремела по всему Майску и проникла даже за пределы города. Он усмехнулся, вообразив ученых на хоккейном поле. Андрюхин уловил его усмешку и захохотал:
— Да, да, так и сделаем! Я отвезу вас прямо в Институт долголетия.
Насладившись растерянной физиономией Юры, Андрюхин спросил:
— Ну, а сколько же лет, по-вашему, мне?
И он неожиданно пнул Юру в бок жестким, словно булыжник, кулаком так, что тот даже слегка задохнулся.
Этот удар окончательно убедил Юру, что перед ним еще молодой человек. Но звание академика, всемирная слава, и то, что имя Андрюхина он встречал еще в школьных учебниках, — все это заставило его сделать молниеносный расчет. И он несколько неуверенно пробормотал:
— Сорок? Сорок пять?..
— Неужели я так плохо выгляжу? — Андрюхин даже притормозил машину, разглядывая себя в косо посаженном зеркальце. — Врете-с! Врете-с, товарищ Бычок! Я выгляжу лет на двадцать восемь — тридцать! Да-с!
— А борода? — пробормотал Юра.
— Борода — для солидности! Все-таки неудобно такому молокососу руководить тремя институтами, ходить в академиках… — Он пронзительно-хитро поглядел на Юру и вдруг крикнул: — Восемьдесят семь! Да-с!
Юра, вытаращив, как в детстве, глаза и приоткрыв рот, ошалело смотрел на академика. А тот остановил машину, резво выпрыгнул на особенно чистую, незаезженную дорогу и, присев на корточки в позиции бегуна, пригласил:
— Нуте-с? До той сосны!
И, свистнув по-разбойничьи в свой каменный кулак, так лихо рванулся с места, что Юра, не знавший, как себя вести в этом неожиданном состязании, припустил вовсю. Он перегнал Андрюхина только у самого финиша.
— Нехорошо! — сердито фыркнул академик, не глядя на Юру. — Нехорошо, да-с! Каких-нибудь сто метров — и одышка!
Все еще фыркая, он легкой рысцой побежал к машине. Тяжело топая сапогами, Юра уже не рискнул его обгонять. У него было странное ощущение приближения не то сна, не то старой, знакомой сказки. Этот старец в восемьдесят семь лет — с густой шелковистой бородой без признаков седины, с молочно-розовой кожей и блестящими глазами юноши, с силой и легкостью спортсмена — походил на волшебника, с которым сидеть рядом было увлекательно и страшновато.
— Вот мы, собственно, и приехали. Прошу пожаловать в академический городок, — сказал Андрюхин и тотчас сердито кашлянул, останавливая машину.
Юра невольно взглянул на спидометр: они отъехали от шоссе девятнадцать километров. В ту же минуту из кустов на шоссе вынырнул тощий, удивительно рыжий человек в очках и помчался к ним со всех ног, словно за ним гнались.
— Профессор Паверман, следите за дыханием! — сказал Андрюхин, едва рыжий, подскочив к машине, открыл рот.
— К черту… к черту дыхание! — Паверман действительно едва переводил дух. — Все пропало! Полный развал! Все погибло!.. Если вы не видели идиота, Иван Дмитриевич, то вот он!
Человек, которого академик назвал профессором Паверманом, принял довольно картинную позу, откинув большую голову с пышной шевелюрой.
— В чем дело? — спросил Андрюхин с веселым любопытством.
— В чем дело? — Паверман, поправив очки, моментально задвигался и даже сделал попытку влезть в закрытую машину. — Неужели вам не докладывали?
— Нет.
Приблизив губы к уху Андрюхина, Паверман громко выдохнул:
— С Деткой плохо!..
Руки Андрюхина, покойно лежавшие на руле, мгновенно сжались в кулаки, блестящие глаза потемнели.
— Что-нибудь серьезное?
— Не знаю. Лучше всего вам взглянуть самому… Беспокойна. В глазах просьба, почти мольба. Слизистые воспалены. Стула не было. Температура нормальная.
Андрюхин полез было из машины, но, заметив Юру, приостановился:
— Я отлучусь на час. Побродите тут один…
Юра вышел из машины и огляделся. Перед ним возвышалось необыкновенное здание, похожее на огромную елочную игрушку. Хотя на дворе стояла слишком теплая для февраля погода, три — четыре градуса выше ноля, — все же это был февраль: вокруг, пусть серый, ноздреватый, как брынза, лежал снег. Дом, мягко блестевший гранями какого-то теплого и даже вкусного на вид материала, весь утопал в густом сплетении дикого винограда, хмеля и роз. Юра нерешительно приблизился к зданию. Только подойдя почти вплотную, он убедился, что розы, и хмель, и виноград находились внутри прозрачной, на вид невесомой массы, из которой были сделаны часть фасада и украшавшие его легкие галереи.
