— Тебя это удивляет? — Она коротко метнула на Юру взгляд огромных сердитых глаз. — Или смешит?
— Скорее смешит, — признался он.
— Вы слишком самонадеянны, товарищ Бычок! — заявила она. — То есть нет, извините, Человек-луч! Тебя ведь так теперь зовут. И тебе это, конечно, страшно нравится…
— А что? Красиво! — согласился Юра.
— Конечно!.. — сердито пробормотала Женя.
И вдруг почувствовала, как на нее надвигается волна ужаса… Впервые она необыкновенно ясно поняла, что, собственно, произойдет: Юра исчезнет, его не станет, он превратится во что-то вроде солнечного луча, что нельзя ни взять в руки, ни потрогать. И все это готовят сотни людей, сотни машин, готовят нарочно… Он распадется на какую-то светящуюся пыль, даже не в пыль, а в ничто… Как может из ничего, просто из света, вновь возникнуть человек? Это невозможно, это заведомое убийство, в котором никто, конечно, не признается из упрямства, из почтения перед своей наукой…
Население Майска, свободное от работы, и все, кто мог из окрестных колхозов, уже третьи сутки дежурили на границе академического городка. Среди толпы шли совершенно фантастические разговоры о том, что ученые изобрели способ оживлять умерших. Собрались тысячи людей, многие из них не уходили и ночью…
Утром десятого февраля академический городок выглядел необычайно. Лишь пятьдесят человек получили специальные пропуска на территорию, откуда производился запуск луча, и лишь тридцать сотрудников имели допуск на аэродром. Но все, кто жил и работал в академическом городке, ушли в лес, окружавший аэродром, и нетерпеливо выглядывали из-за каждого куста, из-за каждого занесенного снегом пня…
Машинально рассматривая толпившихся вокруг людей, Женя не знала и не хотела сейчас даже знать, что с академиком Андрюхиным стоят его старые друзья: генерал Земляков, академик Сорокин и профессор Потехин, первый астронавт, специально приехавший на сегодняшнее великое торжество науки. Недалеко от них вместе с профессором Паверманом стояли Крэгс и Хеджес. Секретарь обкома о чем-то тихо разговаривал с прилетевшим всего час назад президентом Академии наук СССР и все время тревожно посматривал то на снежное поле, то на часы.
А Женя, казалось, оледенела, не сводя глаз с часов.
Сухо шевеля пепельными губами, она шепотом отсчитывала:
— Пятьдесят шесть, пятьдесят пять, пятьдесят четыре…
Оставалось менее минуты до величайшего мига в истории науки.
Теперь уже никто не разговаривал, никто не шевелился, кажется, никто не дышал. Не двигаясь, люди напряженно, до боли в глазах, всматривались в обыкновенное заснеженное поле… После оттепели ударил небольшой морозец; нетронутый, серебристо-чистый снег покрылся нежной голубоватой корочкой, и по ней завивалась, искрясь зелеными огоньками, снежная пыль. Андрюхин, выставив далеко вперед, торчком, свою бороду, стоял, вцепившись в рукава своих соседей — Землякова и Сорокина, которые даже не чувствовали этого. Слегка приоткрыв крупный рот, вытянув шею, Крэгс всматривался с таким напряжением, что шрам его стал лиловым.
— Двадцать восемь, двадцать семь, двадцать шесть… — считала шепотом Женя, но шепот ее теперь слышали все.
Вдруг ветка огромной сосны, стоявшей на краю поля, дрогнула, и целый сугроб беззвучно обрушился в снег. Всех ослепила молниеносная вспышка, но не резкая, а какая-то мягкая. Над полем, чуть покачиваясь, мгновение висело что-то, будто светящийся газовый шар.
— Вот! — диким голосом вскрикнул Паверман, словно клещами сжимая руку Хеджеса. — Вот он! Смотрите!
На том месте, куда показывал Борис Миронович, медленно редел, оседая, белый столб снега. Все, тяжело переводя дух, сердито оглянулись на Павермана.
— Десять, девять, восемь, — считала Женя и вдруг замолчала. Больше она не могла считать.
Казалось, что крупные, раскаленные искры мелькнули по снежному насту, в пятидесяти шагах… Над ними выросло облако пара.
— Пар! Он сожжется! — отчаянным голосом крикнул Андрюхин.
В центре этого плотного, сгущающегося облака, неожиданно возник Юра. Он слабо разводил руками, словно слепой, и не то шарил вокруг, не то пытался выбраться из горячей духоты.
Впереди всех, проваливаясь по колено в снег, летел к Юре академик Андрюхин. С силой совершенно необыкновенной он выхватил Юру из горячего облака и, подняв на руки, потащил куда-то в сторону.
— Иван Дмитриевич! — слабо шевелясь, бормотал Юра. — Оставьте, Иван Дмитриевич!
— Санитарную машину! — заорал Андрюхин, хотя машина была уже в десяти шагах, а Женя и санитар, вооруженные носилками, стояли рядом.
Не обращая ни малейшего внимания на пытавшегося сопротивляться Юру, Андрюхин бережно опустил его на носилки.
— Ты что, хочешь держать речь? — прыгая рядом, кричал Юре Паверман. — Ты хочешь сделать маленький доклад? Ты его еще сделаешь! — Слезы градом катились у него из глаз, и он забывал их утирать.
Андрюхин вскочил на подножку отъезжающей машины и, больно прижав рукой голову Жени к металлическому косяку, шепотом приказал:
— Отвези сама. Спрячь! Чтобы никто не знал, где он. Отвечаешь головой! Приеду — доложишь.
Санитарный вездеход, мягко проваливаясь в сугробы, поплыл полем к дороге на академический городок…
Женя сидела рядом с Юрой и никак не могла заставить себя посмотреть на него. Она не могла поверить, что это он, живой, тот же Юрка, что все уже было, что он уже не Человек-луч… То есть нет, теперь-то он действительно Человек-луч. Она подняла на него глаза, только когда он зашевелился, приподнимаясь.
— По мне как будто кто проехал, — прошептал он. — И голова чужая…
— Как — чужая? — вздрогнула Женя.
— Да моя, моя голова! — Он попытался улыбнуться, но гримаса перекосила его лицо.
Острая жалость полоснула Женю, она бережно взяла его за плечи:
— Может, что сделать?
— Да нет. Холодно. И какой-то я весь не свой… Как я, по-твоему, в порядке?
— Как будто все на месте. — Она осторожно улыбнулась, чтобы не зареветь, и шутливо провела по его крутым, тяжелым плечам. — Ты не сварился?
— Вроде нет. Глаза не смотрят…
— Не смотрят? — Она с ужасом взглянула в его широко открытые глаза.
— Сейчас вижу, а иногда все плывет… — Он вдруг улыбнулся своей знакомой, Юрки-ной улыбкой.
Не удержавшись, Женя улыбнулась ему в ответ, хотя глаза ее тонули в слезах.
— А до чего чудно, Женька! Кажется, по всему телу искры, даже щекотно. Слушай, я есть хочу.
— Есть? — Она растерянно оглянулась, но в машине не было ничего. А найдется ли что-нибудь дома? Кажется, найдется…
Она решила отвезти его к себе, в свою комнату при медпункте. Там был телефон, откуда можно было позвонить Андрюхину, а главное — покой… Сейчас все население академического городка еще брело с аэродрома, автобусы только вышли им навстречу, и даже Андрюхин не появится раньше, чем через полчаса…
Машина остановилась около домика, стоявшего на отшибе в березовой роще.
Теперь следовало как-то обогреть Юру и накормить. Она с восторгом убедилась, что он двигается сам и довольно уверенно.
Они вошли вдвоем в темную комнату, освещенную только голубым снегом за окном. Женя повернула выключатель, и, пока Юра, поеживаясь, стучал зубами, подпрыгивал и приседал, она включила чайник и, нырнув в шкаф, выбросила оттуда свои валенки:
— Грейся! Потом будем чай пить.
Юра постепенно приходил в себя. Он очень осторожно взял валенки, повертел их, приложил было к ноге.
— Не лезут? Тогда знаешь что, ты ноги сунь под батарею. — Вскочив, она наглядно показала, как это делается. — Вот так…
— Понятно…
Юра аккуратно сложил валенки и нагнулся, чтобы засунуть их под кровать. Женя бросилась помогать, и они тотчас звонко стукнулись лбами. Минуту они сидели на корточках друг против друга, потирая лбы и не совсем соображая, что произошло.
— Ты цела? — озабоченно спросил наконец Юра. — Для одного дня многовато испытаний…
На Женю вдруг напал неудержимый хохот. Обхватив колени руками, она повалилась на пол, отмахиваясь, плача, утирая кулаками глаза, не в силах вымолвить хоть слово.
