— Может быть, они заметили, но не придали значения? — сказал Якин. — Не хотели прерывать опыт?
Самойлов молча пожал плечами. И снова они курили и думали об одном и том же. Николай подошел к окну. За окном чуть синели ранние сумерки. В воздухе, открывая зиму, кружил легкий праздничный снежок. Лохматые снежинки окутывали в декоративное кружево черный обгорелый труп «стеклянного» корпуса. Рабочие обносили корпус проволочной изгородью и вколачивали колышки с табличками: «Осторожно! Радиация!»
«Наверное, скоро корпус будут сносить…» — лениво подумал Николай.
В комнате было тепло — уже заработало паровое отопление. Ожившая от теплоты единственная муха ползала по стеклу, потом переворачивалась и, остервенело жужжа, билась крылышками об ощутимую, но невидимую преграду. Самойлов следил за ее движениями; вот так и он: чувствует, но не понимает, где главное препятствие. «Что же произошло? Что произошло? Что?» — надоедливо и бессильно билась в мозгу мысль.
Николай вздохнул и, подойдя к столу, взял листики анализов радиации; несколько минут рассматривал их против света.
— Ты знаешь, я где-то видел вот такие же данные, — задумчиво произнес он. — Или очень похожие…
Якин скептически фыркнул.
— Очень может быть: ты их рассматриваешь уже пятнадцатый раз…
— Не-ет, это ты брось… Я видел их где-то очень давно. Где? — Самойлов снова разложил таблицы анализа и стал сравнивать их.
Привычное мышление физика позволило ему по цифрам представить вид, длительность и спектры радиоактивного распада. Возникшие в воображении кусочки бетона и металлов, впитавшие в себя неизвестные ядерные осколки, излучали какие-то очень знакомые виды радиации. Какие?.. Память мучительно напряглась, и Николаю показалось, что он наконец вспомнил.
Не доверяя своей догадке, он бегом помчался по лестницам и по двору в белый двухэтажный домик, где помещались библиотека и архив. В комнатах архива пахло замазкой: стекольщики осторожно вставляли в окна звонкие листы стекла взамен выбитых взрывом. Было холодно — служительницы надели пальто поверх синих халатиков.
— Девушка! — едва не столкнувшись с одной из них, крикнул Николай. — Где у вас лежат материалы по теме «Луч»?
Через несколько минут он рылся в старых, замусоленных и запылившихся лабораторных журналах. Чем-то грустным и близким пахнло на него от страниц, неряшливо заполненных столбиками цифр, графиками, таблицами, схемами и всевозможными записями. Вот его записи. Оказывается, у него испортился почерк, раньше он писал красивее. Вот Яшкины записи анализа радиоактивности первых образцов, облученных минус-мезонами. А вот — Ивана Гавриловича: четкий и крупный почерк опытного лектора. Вот целый лист заполнен каким-то хаосом из формул, схем и цифр: это когда-то он спорил с Сердюком — теперь не понять и не вспомнить, по какому поводу, — и оба яростно чертили на бумаге свои доводы.
На минуту Николай забыл, что он ищет в этих журналах, — его охватили воспоминания. Ведь это было очень недавно — всего два года назад. Они с Яковом тогда были… так, ни студенты, ни инженеры, одним словом — молодые специалисты. Мало знали, мало умели, но зато много воображали о себе. Облучали мезонами разные вещества, искали нейтрид и не верили, что найдут его; слушали житейские сентенции Сердюка и научные рассуждения Ивана Гавриловича… Вот женский профиль, в раздумье нарисованный на полях, а под ним предательская надпись рукой Якова: «Это Лидочка Смирнова, а рисовал Н. Н. Самойлов». Ну да, ведь он тогда чуть не влюбился в Лидочку, инженера из соседней лаборатории. Но это увлечение было так скоротечно, что не оставило никаких следов ни в его душе, ни в дневнике. Начались самые интенсивные месяцы их работы, было некогда, и Лидочка благополучно вышла замуж за кого-то другого…
И вот нет ничего… Нет Голуба. Нет Сердюка. Нет мезонатора — только груда радиоактивных обломков. Есть нейтрид и еще что-то неизвестное, что нужно узнать…
«Ну, размяк!» — одернул себя Николай. Он достал из кармана анализы, расправил их и начал сравнивать с записями в журналах. Через четверть часа он нашел то, что искал: данные анализов сходились со спектрами радиоактивности тех образцов, которые они облучали больше двух лет назад, еще до возникновения идеи о нуль—веществе… Николай почувствовал, что найдена ниточка, очень тоненькая и пока не известно куда ведущая.
— Хорошо. Ну и что же? — спросил Яков, когда Николай рассказал ему об этом «открытии». — Что из этого следует?
— Многое. Слушай, мы теперь уже действительно кое-что знаем об этом веществе: знаем, что оно распалось с выделением огромной энергии, большей, чем при синтезе тяжелого водорода; что оно, хоть и слабо, но способно разрушать несокрушимый нейтрид; наконец, что оно распалось с выделением мезонов…
— Да, но нам неизвестно, как именно оно возникло в их опыте, — возразил Якин. — Вот что: раз кое-какие обстоятельства рождения этого вещества мы установили, так не повторить ли нам эксперимент Голуба и Сердюка, а? Тогда и увидим… Так же отключим вытягивающие электромагниты, так же будем облучать нейтрид быстрыми мезонами…
— …так же разлетимся на отдельные атомы, и никто потом не разберет, где твои атомы, а где мои! — закончил Самойлов. — Это же авантюра!
— Ты, пожалуйста, без демагогии! — разозлился Яков, и щеки его вспыхнули пятнами. — «Авантюра»! Опровергай по существу, если можешь!
Николай внимательно посмотрел на него: «Еще не хватало поссориться сейчас».
— Хорошо, давай по существу, — сказал он примирительно. — Во-первых, мы не знаем режима работы мезонатора, ведь лабораторный журнал Голуба сгорел. А ты помнишь, сколько месяцев мы искали режим для получения нейтрида? Во-вторых, ты думаешь, у нас на заводе или в каком-нибудь другом институте, где есть мезона-торы, тебе разрешат заниматься такими непродуманными и опасными опытами? В-третьих…
— Ладно, убедил! — поднял руки Яков. — Что же ты предлагаешь?
— Думать! Ну, а уж если ничего другого не придумаем… будем ставить опыт. Действительно, другого выхода не вижу…
Николай шел через парк к троллейбусной остановке. Снег прекратился. Дорожка по аллее была протоптана немногими пешеходами. Во влажном воздухе ясно светили сквозь деревья редкие фонари. По сторонам аллеи стояли на гипсовых тумбах посеревшие от холода статуи полуголых атлетов с веслами, ядрами и дисками. Двое малышей, приехавших в парк обновить лыжи, лепили плотные снежки и старались попасть в атлетов.
По этой же аллее, совсем еще недавно, шли они вдвоем с Голубом и спорили. Иван Гаврилович тогда толковал о мезонии.
«…мы еще очень смутно представляли себе возможности того вещества, которое сами открыли», — будто услышал Николай его раскатистый и четкий, с внушительной хрипотцой, голос.
Постой, постой! Что-то было в этом воспоминании, что-то близкое к сегодняшним спорам и «открытиям». Николай даже остановился и прислушался к себе, чтобы не спугнуть тончайшую мысль. Где-то рядом с ветвей падали капли, падали, будто подчеркивая тишину, так звонко и размеренно, что по ним можно было считать время.
Что же он тогда сказал? Об одном непонятном эффекте… Он у них получался несколько раз… Ага! Николай почувствовал, как у него отчаянно забилось сердце… «Если долго облучать нейтрид в камере быстрыми мезонами, — сказал тогда Иван Гаврилович, — то он начинает отталкивать мезонный луч… Похоже, что упрямый нейтрид все же заряжается отрицательно…» Так… Но потом, когда они вытаскивали пластинку нейтрида, то никакого заряда на ней не оказывалось.
Значит, у них под мезонным лучом нейтрид заряжался и, видимо, очень сильно. А когда вытаскивали его на воздух… Воздух!!! Вот новый фактор!
Самойлову от нахлынувших мыслей, от усталости на миг стало дурно; он набрал пригоршню снега и стал тереть лицо… Это была еще одна идея, и она оказалась решающей.
